«Пленительная это фигура… в богатой замечательными людьми русской поэзии» (Н. А. Оцуп о Н. С. Гумилёве)

  • Дата:
Источник:
  • Вісник Луганського національного університету імені Тараса Шевченка: Філологічні науки. – Луганськ: ДЗ «ЛНУ імені Тараса Шевченка», 2010. – № 11 (198). – Ч.1.- С.209-220.
Материалы по теме:

Биография и воспоминания
теги: анализ, исследования, Николай Оцуп

В статье впервые исследуется восприятие поэтом и литературоведом Русского Зарубежья Н. А. Оцупом творчества Н. С. Гумилёва. Биографическая близость Гумилёва и Оцупа подтверждает влияние поэта-акмеиста на становление личности его младшего современника. В статье критически рассматриваются диссертация Оцупао Гумилёве, его воспоминания и стихотворения о поэте.

Для литературы Русского Зарубежья имя Николая Степановича Гумилёва всегда имело особый смысл: «Увлеченность его поэзией проявлялась в зарубежье устойчиво, по нарастающей. К десятилетию со дня его смерти появилось в зарубежной печати больше откликов, чем к десятилетию со дня смерти Блока» [1, с. 13]. В различных центрах эмиграции организовывались многочисленные группы, воссоздававшие гумилёвский Цех поэтов. Подобные объединения существовали в Баку, Берлине, Константинополе, Париже, Праге, Риге, Таллинне, Тарту, Харбине, Шанхае. Образ Гумилёва стал для Русского Зарубежья символом мужества, чести, верности долгу. Интерес к личности способствовал новому восприятию творчества поэта. В. П. Крейд отмечает, что «в самом начале эмиграции в русских газетах и журналах Парижа, Берлина, Риги, Харбина и других городов появилось больше очерков, статей, рецензий о Гумилёве, чем за всю его жизнь» [1, с. 21].

Причиной пристального внимания со стороны Русского Зарубежья к личности и творчеству Гумилёва были не только обстоятельства трагической гибели поэта, но и многочисленные публикации его друзей, учеников, единомышленников, которые стремились сохранить память о поэте, передать его творчество последующему поколению. Они как никто осознавали, что Гумилёв, к сожалению, в силу разных причин не был оценен при жизни. Признание поэта, состоявшееся уже после его гибели, свидетельствует о том, что творчество Гумилёва не было сиюминутным, оно принадлежало будущему. Его поэзия служила поддержкой заключенным в ГУЛАГе, бойцам в окопах Великой Отечественной войны. Стихами Гумилёва признавались в любви, его жизненный пример часто способствовал самоопределению читателей. Творчество поэта вдохновляло авторов, живущих и в Советском Союзе, и за его пределами. Неслучайно первые собрания сочинений поэта, первые диссертации и монографии о Гумилёве появились именно в эмиграции. Русское Зарубежье было центром гумилёвоведения вплоть до второй половины 1980-х годов, и лишь с перестройкой творчество поэта стало всесторонне изучаться на Родине.

Одним из авторитетных исследователей творчества Н. С. Гумилёва в Русском Зарубежье был Н. А. Оцуп. Ему принадлежат первая диссертация о поэте, статьи, воспоминания, стихотворения. Николай Авдеевич Оцуп был одним из учеников, друзей Гумилёва. Он близко общался с поэтом последние три года его жизни: с 1918 по 1921. Именно этот период многие исследователи называют самым ярким и плодотворным в творчестве Гумилёва. Поэты вместе работали во втором Цехе поэтов, сотрудничали в издательстве «Всемирная литература».

Оцуп был одним из акмеистов Русского Зарубежья. Вместе с Г. Ивановым, И. Одоевцевой, Г. Адамовичем он продолжал развивать поэтику акмеизма, но уже на иной поликультурной почве. «До конца жизни Оцуп остался верен ряду принципов акмеизма, который хотел возродить под названием «персонализм» [2, с. 287].

Гумилёв и Оцуп были царскосёлами, в разное время учились в николаевской гимназии. В этой гимназии учились шестеро братьев Оцуп. «Чуть ли не в каждом классе было одно время по Оцупу. Не помню точно, сколько их было, но что-то очень уж много. Из них двое, если не ошибаюсь, вышли на широкую литературную дорогу», — шутливо заметил поэт Д. Кленовский [2, с. 30]. Оцуп еще в юности был поверхностно знаком с Гумилёвым: «Брат и Гумилев были не то в одном классе, не то Гумилев был классом младше. Я моложе брата на 10 лет, значит, мне было тогда лет шесть, а Гумилеву лет пятнадцать. И все же я Гумилева отлично запомнил, потому что более своеобразного лица не видел в Царском Селе ни тогда, ни после. Сильно удлиненная, как будто вытянутая вверх голова, косые глаза, тяжелые медлительные движения и ко всему очень трудный выговор, — как не запомнить! Помню, тогда же брат сказал мне, что этот гимназист — поэт Гумилев и что стихи его даже появились недавно в гимназическом журнале» [2, с.174].

Гумилёва и Оцупа сближает особенное отношение к И. Ф. Анненскому. Оба считали себя его учениками, с той лишь разницей, что Оцуп не был близко знаком с учителем, но его стихи всю жизнь вдохновляли поэта. В статьях и воспоминаниях Оцуп неоднократно повторял, что ему близко творчество предшественника. «Анненского нельзя не любить» — эти слова из сорбонской диссертации Оцупа очень точно определяют его отношение к учителю [3]. По странной иронии судьбы Оцуп, так же, как и Анненский, скоропостижно умер от разрыва сердца.

На наш взгляд, творчество Оцупа во многом было определено влиянием И. Ф. Анненского и Н. С. Гумилёва. О Гумилёве Оцуп всегда отзывался очень тепло и высоко ценил его творчество. Литературный критик парижской эмиграции А. В. Бахрах считал, что «Бергсон и Гумилёв были двумя полюсами, между которыми простирался духовный опыт Оцупа» [Цит. по: 2, с. 287].

Н. С. Гумилёв был не только поэтом, но и автором художественной прозы, критических и теоретических статей, литературоведческих и исторических исследований, переводчиком и талантливым редактором, а еще воином и путешественником. Эта характеристика подходит и для Оцупа. Он основал журнал «Числа», несколько лет был редактором. Его перу принадлежит роман «Беатриче в аду», посвященный любви художника к начинающей актрисе. Во время Второй мировой войны Оцуп служил добровольцем во французской армии (Гумилёв тоже ушел добровольцем на Первую мировую). Служба поэта была более трагична, чем у его предшественника: Оцуп почти два года находился в плену и дважды пытался бежать из концлагерей; с 1943 года активно работал в итальянском Сопротивлении. Приведенные параллели, на наш взгляд, могут служить подтверждением и влияния Гумилёва на личность Оцупа, и близости их мировоззренческой позиции.

Н. А. Оцуп посвятил творчеству Гумилёва статьи, рецензии, эссе. Он первый в 1951 году защитил в Сорбонне докторскую диссертацию о творчестве поэта. В 1995 году диссертация была опубликована в Петербурге отдельной книгой «Николай Гумилёв. Жизнь и творчество». Эта работа и сегодня представляет значительную исследовательскую ценность. Оцупу принадлежит один из лучших биографических очерков «Николай Степанович Гумилёв», опубликованный в 1953 году в первом номере нью-йоркского журнала «Опыты».

В докторской диссертации Н. А. Оцупа все подчинено стремлению закрепить творчество Н. С. Гумилёва в ряду таких имен русской поэзии, как А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Ф. И. Тютчев. В начале работы автор подчеркивает, что для него творчество и личность Гумилёва с годами приобретают все большее значение: «Гумилёва я всегда любил, но лишь сравнительно недавно произошла эта моя вторая с ним встреча. Слились в одно факты, о которых я узнал из его биографии, и те, которые мне привелось наблюдать самому. Гумилёв — человек, поэт, теоретик, глава школы — теперь для меня един. Пленительная это фигура, одна из самых пленительных в богатой замечательными людьми русской поэзии» [3]. Эти слова свидетельствуют о непреходящем значении личности и творчества Гумилёва в жизни автора.

Сегодня исследователям и читателям известны два очерка воспоминаний Оцупа о Гумилёве: «Н. С. Гумилёв» («Последние известия», Париж, 1926) и «Николай Степанович Гумилёв» («Опыты», Нью Йорк,1953). В первой работе автор достоверно и точно передает свои впечатления от встреч с Гумилёвым в 1918-1921 годах. Интересны замечания Оцупа о восприятии Гумилёвым революции 1917 года: «Никогда Гумилёв не старался уловить благоприятную атмосферу для изложения своих идей. Иной бы в атмосфере враждебной смолчал, не желая «метать бисер», путаться с чернью, вызывать скандал и пр. А Гумилёв знал, что вызывал раздражение, даже злобу, и все-таки говорил не из задора, а просто потому, что не желал замечать ничего, что идеям его враждебно, как не желала замечать революцию… Сам Гумилёв даже пролеткультовцам говорил: «Я монархист». Гумилёва не трогали, так как в тех условиях такие слова принимали за утку» [2, с. 175-176]. Здесь Оцупу удается несколькими живописными штрихами воссоздать личность Гумилёва, показать его неоднозначным, ярким, колоритным.

Мемуары позволяют ощутить атмосферу того времени, понять чувства и переживания современников. Вот несколько примеров, которые переносят нас в то время, делают сопричастными ко всему происходившему: «Помню жестокие дни после кронштадтского восстания. На грузовиках вооруженные курсанты везут сотни обезоруженных кронштадтских матросов. С одного грузовика кричат: «Братцы, помогите, расстреливать везут!» [2, с. 177] Далее читаем: «Никогда мы не забудем Петербурга периода запустения и смерти, когда после девяти часов вечера нельзя было выходить на улицу, когда треск мотора ночью за окном заставлял в ужасе прислушиваться: за кем приехали? Когда падаль не надо было убирать — ее тут же на улице разрывали исхудавшие собаки и растаскивали по частям еще более исхудавшие люди» [2, с. 178]. Картины недавней истории, переданные Оцупом, свидетельствует не только о художественном таланте и мастерстве мемуариста, но также о том, что революция стала действительно трагедией и для тех, кто не разделял ее идеалов, и для тех, кто разочаровался в результатах большевистского переворота.

Исследователи поэта неоднократно писали о плодотворности последних трех лет жизни Гумилёва. Одни объясняют это особой атмосферой того времени, которая стала движущей силой многих творческих начинаний. Другие полагают, что в 1918-1921 гг. литературный процесс Серебряного века развивался по инерции, заданной в начале столетия. После революции в Петрограде были созданы Институт Живого Слова, Дом искусств и другие учреждения просветительской направленности. Гумилёв был одним из тех, кто читал лекции о поэзии для самой разнообразной аудитории, впоследствии для него эти выступления стали своеобразной формой творческого самовыражения. Тяжелое время и возвышенные цели поэта не противоречили друг другу, так как поэзия была главным смыслом жизни Гумилёва: «Пар валит изо рта, руки синеют, а Гумилёв читает о новой поэзии, о французских символистах, учит переводить и даже писать стихи. Делал он это не только затем, чтобы прокормить семью и себя, но и потому, что любил поэзию и верил, что нужно помочь каждому человеку стихами облегчить свое недоумение, когда спросит он себя: зачем я живу? Для Гумилёва стихи были формой религиозного служения»[2, с. 176-177].

Справедливость мысли Оцупа о «религиозном служении» Гумилёва своей поэзии подтверждает и то, что мемуарист приводит слова поэта, в которых он так объясняет свою работу с молодыми авторами в литературной студии «Звучащая раковина»: «Я вожусь с малодаровитой молодежью… не потому, что хочу сделать их поэтами. Это конечно немыслимо — поэтами рождаются, — я хочу помочь им по человечеству. разве стихи не облегчают, как будто сбросил с себя что-то. Надо, чтобы все могли лечить себя писанием стихов» [2, с. 177]. Из этих строк очевидно, что наставленничество было такой же составляющей гумилёвской личности, как поэзия, путешествия, воинская честь.

Последние страницы этих воспоминаний посвящены аресту и гибели Гумилёва. В нескольких словах Оцуп-мемуарист, уступив место Оцупу-поэту, воссоздает атмосферу тех августовских дней, рассказывает о многочисленных и напрасных попытках помочь своему другу. На наш взгляд, все горе близких Гумилёву людей Оцуп передал в одном предложении: «После августа 21-го года в Петербурге стало трудно дышать, в Петербурге невозможно было оставаться — тяжко больной город умер с последним дыханием Блока и Гумилёва» [2, с. 179].

Очерк «Николай Степанович Гумилёв» в большей степени биографический, нежели мемуарный. Автор освещает разные этапы жизненного пути поэта. В мемуарах о Гумилёве существует множество вариантов описания его внешности, которые обусловлены восприятием современников поэта. Сопоставление этих портретов, на наш взгляд, еще впереди. Что касается Оцупа, то в его восприятии Гумилёв был «некрасив. Череп, суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера. Гумилёв косил, чуть-чуть шепелявил» [2, с. 182]. Оцуп справедливо считает, что истоки мировоззренческой позиции Гумилёва нужно искать в детстве, потому что уже тогда «он от людей бежал, спасался. Не оттого ли так пленяла его «Муза дальних странствий»? Не оттого ли в путешествиях, на войне он более у себя, в своей стихии, чем в размеренных буднях, которых не выносил?» [2, с. 183]. Оцуп объясняет «понятие» «гумилизм» (довольно распространенное в мемуарах о поэте) тем, что Гумилёв, «считая себя уродом… тем более старался прослыть Дон Жуаном, бравировал, преувеличивал. Позерство, идея, будто поэт лучше всех других мужчин для сердца женщин, идея романтически-привлекательная, но опасная, — вот черты, от которых Гумилёв до конца дней своих не избавился. Его врагами и так называемыми друзьями, которые, конечно, всегда хуже, чем открытые враги, это давало пищу для скверных шуток, для злословия за спиной. Но Гумилёв был чистым, несмотря на «гумилизм» [2, с. 184]. Последняя фраза проявляет дружбу автора мемуаров и Гумилёва, его стремление понять и принять поэта.

Историю отношений Ахматовой и Гумилёва автор прослеживает, опираясь на стихотворения поэтов, считая, что именно они способны проявить глубину чувств. Такой подход, наверное, достаточно условно можно назвать объективным. Во многих стихотворениях поэта за лирическим образом героини легко узнается Ахматова. Но можно ли событийную сторону произведения сопоставить с реальной жизнью поэта? Эта проблема остается предметом рассмотрения биографов. Оцуп считал, что Гумилёв недооценивал поэзию жены. Почему? По-мнению автора, Гумилёв, как последователь Леконт де Лилля, «был жертвой своей теории», согласно которой поэт должен разрабатывать только «большие темы, по преимуществу исторического характера» [2, с. 191]. Ахматовская лирика — исповедальна и, с точки зрения Оцупа, противоречит теории Леконт де Лилля. Это утверждение тоже достаточно спорно. К сожалению, до сих пор живёт миф о том, что Гумилёв всячески пытался помешать творческому развитию Ахматовой, во многом этому представлению о поэте способствуют воспоминания Маковского, Страховского, Г. Иванова и других современников поэта. В автобиографических заметках Ахматова несколько раз пыталась пояснить это недоразумение, объясняя его и завистью современников и собственным легкомыслием. «Стихи шли ровной волной, до этого ничего похожего не было, — пишет поэтесса. — Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удаваться. А вы знаете, как умели хвалить на Парнасе серебряного века! На эти бешеные и бесстыдные похвалы я довольно кокетливо отвечала: «А вот моему мужу не нравится». Это запоминали, раздували. Наконец это попало в чьи-то мемуары, а через полв<ека> из этого возникла гадкая, злая сплетня, преследующая «благородную цель» изобразить Гумилёва не то низким завистником, не то человеком ничего не понимающим в поэзии. «Башня» ликовала» [4, с. 12].

Критические отзывы на произведения Ахматовой свидетельствуют о том, что Гумилёв высоко ценил произведения жены. В рецензии на книгу «Чётки» (1914) главным достижением Ахматовой критик считает её умение рассказать о женской душе и особенную, свойственную только поэтессе, стилистику. «Она почти никогда не объясняет, она показывает, — пишет Гумилёв. — Достигается это и выбором образов, очень продуманным и своеобразным, но главное — их подробной разработкой… большинство эпитетов подчеркивает… бедность и неяркость предмета… Ахматовой, чтобы полюбить мир, нужно видеть его милым и простым» [5, (3, с. 139-140)].

Ценным, на наш взгляд, является стремление Оцупа определить место Гумилёва в русской поэзии. Автор мемуаров справедливо считал, что поэзия Пушкина содержит в себе два начала: русское и всемирное («универсальное», как определяет Оцуп). Блок продолжил «русскую линию Пушкина, Гумилёв универсальную. Он даже расширил географические границы русских песен, введя в них Африку, экзотику» [3 ,198-199]. Эти строки, на наш взгляд, определяют поэзию Гумилёва как наиболее «культурную», то есть наполненную многообразными творческими связями не только с русской, западно-европейской, но и вообще — мировой культурой.

В докторской диссертации, посвященной Гумилёву, Оцуп анализирует художественное своеобразие творчества поэта. Поэтическая стилистика Гумилёва, по мнению Оцупа, содержит в себе и «пышность барокко», и «романтический порыв», и модернистское мировосприятие. Поэтика Гумилёва формировалась под влиянием Кольриджа, Вордсворта, Саути, Вийона, Готье.

Оцуп, следовавший в своем творчестве принципам акмеизма, считал, что литературное направление было создано Гумилёвым, как стремление перенести «в теорию свои собственные склонности. Но в этом и была его сила: поэт изображает себя самого в том, что творит» [3]. И это замечание действительно справедливо, поскольку поэзия и жизнь Гумилёва всегда составляли единство лирического идеала и личностных устремлений. В этом проявляется Гумилевская честность по отношению к своим читателям:

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца… [5, (1, с. 307)].

В диссертационном исследовании Оцуп убедительно доказывает, что всю поэзию Гумилёва, независимо от времени написания, можно отнести к нескольким циклам. «Один из самых богатых — тот, где преобладает тема любви к женщине. Таких стихов много в каждом сборнике. В них больше тоски по любви и постоянной влюбленности, чем того, что неизбежно связано с нераздельно-глубоким и верным чувством. Это скорее — эрос, чем любовь» [3].

Цикл африканских стихов, по мнению Оцупа, не случайно почти полностью написан анапестом, поскольку именно этот стихотворный размер способен выразить восторг поэта. Это замечание, на наш взгляд, характеризует автора как очень внимательного исследователя: Гумилёв как никто уделял пристальное внимание форме произведения.

Стихотворения об Италии Оцуп тоже выносит в отдельный цикл. Здесь он, как и большинство предшествующих и последующих исследователей, соотносит эти произведения с тематически близкими»итальянскими» стихами Блока. Оцуп подчеркивает, что блоковские стихи образуют единство, основанное на обличении современной Италии, предавшей саму себя. Гумилёв здесь близок автору «Roemische Elegien» Гёте, потому что поэты любят Италию «как любовь, с веселой радостью эпикурейца» [3].

Цикл военных стихотворений «ярче всех других самых удачных» определяет особое место Гумилёва в русском модернизме, потому что «никто из русских современников не принял войны с религиозной радостью» [3]. Так, по мнению исследователя, принял войну лишь Шарль Пеги, равный Гумилёву «по высоте и благородству чувства» [3]. Оцуп отмечает поразительные сходства, переклички стихотворений современников: «Убитый в 1914 году, Пеги не мог знать написанных в том же году военных стихов Гумилёва, одно из которых начинается словами:

Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть.

Heureux ceux qui sont morts pour le terre charnelle,
Mais pourvu que ce fut dans une juste guerre, —
(Priere pour nous autres charnels).

Счастливы те, кто умер для плоти земли,
Но лишь бы это было в справедливой войне.
(Молитва за нас, любителей плоти)

как бы откликается Пеги на двустишие русского поэта.

И Пеги продолжает:

Heureux ceux qui sont morts dans les grandes batailles.
Couches dessus le sol a la face de Dieu.

Счастливы те. кто умер в великих битвах,
Простертые ни земле пол ликом Бога.

А у Гумилёва:

Лишь под пулями в рвах спокойных
Видишь знамя Господне — твердь.

Не тождественны ли почти строчки двух братьев по оружию, разделенных тысячами километров? Перед лицом высокого долга и смерти два верующих энтузиаста произнесли как молитву приведенные выше слова» [3].

Стихотворения о России также образуют отдельный цикл. По мнению исследователя, эти произведения «опровергают легенду о «нерусскости» Гумилёва… поэт глубоко русский, не менее национальный поэт, чем был Блок» [3]. В «Старине», «Заводи», «Оборванце», «старой деве», «почтовом чиновнике», «деревне», «Мужике» и других произведениях Гумилёв («человек западной культуры») расширил границы России и показал ее идеальной, будущим «Новым Иерусалимом».

«Особое место занимают в лирике Гумилёва стихи магические», — пишет Оцуп [3]. Тот факт, что стихотворения этого цикла в большинстве своем написаны после 1917 года, исследователь объясняет особенностями военного коммунизма: «Гумилёву больше чем когда-нибудь надо было спасаться в область видений, снов» [3].

Близка этим стихотворениям лирика с религиозными и философскими мотивами. Раскрывая особенности этих произведений, Оцуп справедливо отмечает: «Смысл основной линии развития духовной биографии Гумилёва в его непрерывной борьбе с самим собой. Все вовлечено в эту борьбу: душа и тело, ницшеанство и православие, увлечение чужими странами и глубокая любовь к России. Можно утверждать, что в борьбе души и тела, борьбе, о которой он сам не раз упоминает в своих стихах, Гумилёв искал опоры и равновесия в очищающем и возвышающем чувстве религиозном» [3].

В диссертации Оцупа много ценных, но, к сожалению, до конца не разработанных идей, замечаний, которые в дальнейшем были подхвачены и развиты другими гумилёвоведами. В частности, важным является его стремление показать, что творчество Гумилёва соединило в себе традиции Пушкина и Лермонтова.

Н. А. Оцуп посвятил памяти Гумилёва несколько стихотворений. «Теплое сердце брата укусили свинцовые осы», написанное в 1921 году, наполнено горем, тоской по убитому другу. Этой теме подчинено все — и звукопись, и размер, и образная система, и кольцевая композиция.

В первой строфе — картина расстрела Гумилёва, усиленная реминисценцией из его стихотворения «Война» (сравним: «И жужжат шрапнели, словно пчелы,/ Собирая ярко-красный мед»):

Теплое сердце брата укусили свинцовые осы,
Волжские нивы побиты желтым палящим дождем,
В нищей корзине жизни — яблоки и папиросы,
Трижды чудесна осень в бедном величье своем.

Медленный листопад на самом краю небосклона,
Желтизна проступила на теле стенных газет,
Кровью листьев сочится рубашка осеннего клена,
В матовом небе зданий желто-багряный цвет [1, с. 154]

Строки «Желтизна проступила на теле стенных газет», по мнению В. Крейда, обусловлены реалиями августа 1921 года, когда на петроградских улицах расклеивали газеты с сообщением о расстреле Гумилёва [1, с. 260].

Поэт перемежевывает трагедию августовских дней с описанием природы. Осень, листья, желто-багряный цвет являются атрибутами смерти, неизменно преходящей после жизненного расцвета (лета): За картинами листопада в стихотворении проступает образ Петрограда, ставшего теперь чужим и бесприютным:

Желто-багряный цвет всемирного листопада,
Запах милого тленья от руки восковой,
С низким поклоном листья в воздухе Летнего сада,
Медленно прохожу по золотой мостовой.

Тверже по мертвым листьям, по савану первого снега,
Солоноватый привкус поздних осенних дней,
С гиком по звонким камням летит шальная телега,
Трижды прекрасна жизнь в жестокой правде своей [1, с.154].

Ностальгическое стихотворение «Где снегом занесенная Нева» передает грусть по оставленной России, по ушедшему времени, по мечте о Франции. и в этом калейдоскопе воспоминаний («Где снегом занесенная Нева, / И голод, и мечты о Ницце, / И узкими шпалерами дрова, / Последние в столице» [1, с. 155]) для поэта значим образ Гумилева, как неотделимый от оцуповской России:

Год восемнадцатый и дальше три,
Последних в жизни Гумилёва…
Не жалуйся, на прошлое смотри,
Не говоря ни слова [1, с. 155].

Стихотворение «Современникам» — своеобразное продолжение, «ответ» гумилевскому «Я и Вы». Эпиграфом к произведению выступают первые строки этого стихотворения

Да, я знаю, я Вам не пара,
Я пришел из другой страны [5, (1, с. 212)].

Начало стихотворения Оцупа продолжает строки Гумилёва, образуя, таким образом, единство и произведений, и авторов:

Я вам тоже не пара, конечно.
Не случайно и я — акмеист.
Для меня лучше мастер заплечный,
Чем собой упоенный артист [1, с. 156].

Это стихотворение передает личностное отношение поэта к Гумилёву, здесь он сконцентрировал те близкие ему черты гумилёвской личности, творчества, о которых писал и в воспоминаниях, и в диссертации:

Оттого я люблю Гумилёва,
Что ошибки и страсти влача,
Был он рыцарем света и слова
И что вера его горяча [1, с.156].

Ранее мы приводили суждение Оцупа о том, что в религиозно-философских стихотворениях Гумилёва отражена его духовная борьба с самим собой. В этом стихотворении автор пишет о своей собственной духовной войне, которая, таким образом, делает его последователем духовных исканий Гумилёва:

Как они, огненно-плотояден,
Я веду очистительный бой
(К фарисеям любви беспощаден)
С вами, ближние, но и с собой.
Получил я такую подмогу
В зоркой мудрости светлой жены,
Что созрел наконец понемногу
Для труднейшей — духовной — войны [1, с. 157].

Таким образом, Н. А. Оцуп был учеником, последователем Н. С. Гумилёва. Не только его мемуары, диссертационное исследование, стихотворения, но и жизненный путь перекликаются с биографией и личностью Гумилёва, демонстрируя стремление продолжить начатое учителем. Перспективы данного исследования заключаются в изучении творческих связей Оцупа и Гумилёва, в выявлении общих мотивов, тем их произведений.

Литература

1. Образ Гумилёва в советской и эмигрантской поэзии / Сост., предисл. и коммент. В. П. Крейда. — М.: Молодая гвардия, 2004. — 285 с.

2. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. Репринтное издание / Н. С. Гумилёв — М.: Вся Москва, 1990. — 322с.

3. Оцуп Н. А. Н. С. Гумилёв. Выдержки из докторской диссертации в Сорбонне / Н. А. Оцуп

4. Ахматова А. «Самый непрочитанный поэт»: Заметки А. Ахматовой о Н. Гумилёве / Подгот. текста К. Н. Суворовой; Вступ. ст. В. А. Черных // Новый мир. — 1990. — №5. — С. 219 — 223.

5. Гумилёв Н. Сочинения: В 3т./ Н. Гумилёв. — М.: Худож. лит., 1991.


Материалы по теме:

Биография и воспоминания