Содержание

О Гумилёве... / Сравнительные характеристики

(Фрагменты книги «Повесть о двух гусарах»)

Проблема традиций и преемственности, литературных школ, их бытования и влияний — одна из постоянных и основных в литературоведении.

Акмеизм как школа не был единым в самом начале его существования, тем не менее обобщенное представление о нем как о традиции сохранилось. Однако еще в 30-е годы определились две противоположные точки зрения, о которых следует вспомнить сейчас, в период кардинального переосмысления истории советской литературы.

В год Первого Всесоюзного съезда советских писателей Инн. Оксенов признавал, что в художественном методе акмеистов имеются ценные для советской поэзии элементы: предметность — своего рода поэтическая наблюдательность, которой, по мнению критика, современной поэзии недостает, также — требование соразмерности композиции.¹ С Инн. Оксеновым был солидарен Н. Степанов, указывавший, что под знаком акмеизма развивались и такие поэты, как А. Сурков и Б. Лихарев и др.² Но тогда же А. Волков в «Литературной газете» категорически отрицал какую бы то ни было ценность акмеистического наследия. Как будто выполнялся «Приказ № 2 армии искусств» В. Маяковского, написанный в год гибели Н. Гумилёва:

Это вам —
прикрывшиеся листиками мистики,
лбы морщинками изрыв —
футуристики,
имажинистики,
акмеистики,
запутавшиеся в паутине рифм...
говорю вам —
пока вас прикладами не прогнали:
Бросьте!³

Отрицание нарастало на протяжении 30-х годов, и уже перед войной, процитировав слова В. Саянова: «Акмеистическая традиция явственно ощущается в поэзии Сельвинского, Светлова, Ушакова, Багрицкого, Дементьева», — И. Гринберг однозначно утверждал: «Здесь имела место грандиозная путаница, чудовищная аберрация... влияния акмеизма в действительности были вовсе незначительны и не оставили сколько-нибудь заметного следа на творчестве крупнейших советских поэтов».⁴ В 1976 г. Вл. Орлов также недвусмысленно и авторитетно утверждал: «В истории литературы акмеизм, по меткому слову одного критика, остался не более как “случайным происшествием”».⁵ Поправку — для истории — в этот категоризм вносили, правда, литераторы эмиграции: «...Немало в СССР стихотворцев, для которых мэтры — акмеисты».⁶

Акмеизм — это прежде всего Н. С. Гумилёв, и вопрос конкретно о его традициях всегда так или иначе стоял перед литературоведением. Ныне едва ли не все — друзья Гумилёва. В прежние времена дело было значительно сложнее. Существовала категорическая крайность, как бы заданная формулировкой Ф. Раскольникова о «гнусной Гумилёвщине»⁷ (В. Ермилов, К. Зелинский и др.). Однако в печати была высказана и другая точка зрения: роль Гумилёва в истории русской поэзии последнего десятилетия, по мнению Д. Выгодского, «исключительно велика».⁸Поэты чувствовали: «Гумилёвская острая и четкая образность, его упругая ритмика, нарядность и солнечность его словесной ткани, своеобразная “космичность” его взгляда, ненасытная страсть к овладению пространствами, сушей, морями, небом, мужество духа, неустрашимость, презрение к смерти, культ дружбы и товарищества — сколько поистине привлекательных черт, соединенных, словно в ослепительном фокусе, в одной поэтической личности!».⁹Писали о воздействии Н. Гумилёва на Э. Багрицкого, П. Антокольского, В. Саянова, А. Гитовича, Н. Ушакова, Н. Дементьева и других, даже на Б. Корнилова и А. Прокофьева.¹⁰ Особое внимание уделялось Гумилёвской традиции в творчестве Э. Багрицкого. Впрочем, ученик поспешил отречься от учителя формулой о «черном предательстве Гумилёва».¹¹

Конечно, судившие не знали тогда правды. Иначе Сергей Городецкий не спел бы такого реквиема своему коллеге: «И ничего под гневным заревом не уловил, не уследил. Лишь о возмездье поговаривал, да перевод переводил».¹² Во всяком случае ложность подобных формул стала совершенно очевидной. Зато все большей значимостью наливаются слова Вячеслава Иванова, назвавшего Гумилёва «нашей великой погибшей надеждой».¹³

1

Говоря об акмеизме и его наследниках, В. Саянов называл и Н. С. Тихонова.¹⁴ Сближал конкретно Н. Тихонова и Н. Гумилёва В. Шкловский.¹⁵ Уже в наши дни, перечисляя советских поэтов, на которых воздействовал Гумилёв, А. Павловский называет первым Тихонова.¹⁶ Задолго до него в своем дневнике первым Тихонова в этом ряду назвал и П. Лукницкий.¹⁷ Н. Скатов среди отозвавшихся Гумилёву называет Тихонова первым — перед Э. Багрицким.¹⁸ Действительно, — и нижеследующий материал это подтвердит, — с акмеизмом и особенно с Гумилёвым у Тихонова обнаруживается нечто общее. Правомерна ли, однако, в принципе тема данной статьи и соизмеримы ли фигуры Гумилёва и Тихонова?

Как измерить величину таланта? Где стоит Гумилёв в ряду поэтов начала 20-х годов, — сразу за Блоком? Или за Блоком и Брюсовым? Или — за Блоком, Брюсовым и Маяковским? Или — за Блоком, Брюсовым, Маяковским и Есениным? А еще были ведь и Андрей Белый, и Н. Клюев... А критика писала: «Может быть, именно в Тихонове эпоха нашла себе наиболее яркого истолкователя».¹⁹ Вот свидетельство читателя-современника: «Я помню, как я принес домой из книжного магазина две тонкие книжки стихов... Имя автора этих книг — Николай Тихонов — было мне незнакомо. Я начал читать эти удивительные стихи и прочитал их все залпом, одно стихотворение за другим, не отрываясь. Меня потрясли образная неожиданность этих стихов, горно-ледяная свежесть поэтического чувства, глубина проникновения в суть вещей — то есть все свойства большой поэзии... Я заболел Тихоновым. Я читал его стихи самому себе, матери, брату, друзьям...».²⁰

Уже у раннего Тихонова было то, чего у Гумилёва не было: он сразу и бесповоротно стал не просто крупным поэтом, но и выразителем целого поколения. Гумилёв только шел при жизни к массовому читателю. Тихонов — в новых исторических условиях — нашел его сразу. «У каждого поколения, — писал С. Наровчатов, — есть свои святцы. Требовательной рукой юности в них записываются несколько имен наиболее близких поэтов... Одним из таких имен стало для нашего поколения имя Николая Тихонова».²¹ При этом Тихонов стал достоянием не только поклонников поэзии, но и представителей различных профессий, находивших в его творчестве раскрытие единых жизненных идеалов: «...прежде всего он был своего рода полпредом нашего поколения 20-х годов. В разных областях человеческой деятельности, в разных специальностях и профессиях это поколение могло выявить юношу с подобной же жаждой жизни и творческой жадностью: и разведчика-геолога, и летчика-испытателя, и зоркого кинооператора, и бродягу-актера, мечтающего о Гамлете или Хлестакове, — следует только вдохнуть в каждого “марсианский” размах мечты о своем деле да еще “бесноватость”²² в изобретениях».²³

Высоко отзываются в начале 20-х годов о молодом Тихонове А. Луначарский и М. Горький. Негативно воспринимая в ту пору В. Маяковского, Горький даже считает Тихонова первым поэтом революции. В дальнейшем одним из первых в советской поэзии (и в прозе — тоже) Тихонов разрабатывает тему интернационализма, сближения и дружбы народов («Кочевники», «Юрга», «Стихи о Кахетии» и др.). Как сказал К. Симонов, мы «уже давно видим в Николае Тихонове крупнейшего литературного деятеля, который, приняв в душу высокие заветы Горького... делал намного больше любого из нас для развития дружбы между нашими разноязычными братскими литературами».²⁴

Если сравнивать два таланта по масштабности впечатлений, реализованных в творчестве, то преимущество будет, несомненно, на стороне Тихонова. Гумилёву, к величайшему сожалению, судьба не дала развернуться в полную силу.

Но можно ли сопоставлять самоценные, самобытные величины? Как и в Гумилёве, в Тихонове находили «талант ни на кого из современников и сверстников не похожего поэта».²⁵ Но, может быть, значение и «пароль» самобытности и в том, что она привлекает к себе последователей? И тогда мы вместе с А. Сурковым должны назвать многих поэтов, на которых Тихонов оказал определяющее влияние, — М. Светлова, И. Уткина, А. Прокофьева, М. Голодного и других.²⁶ В этой широте привлечения последователей — родственность таланта Тихонова и Гумилёва, и еще неизвестно, кому судьба даровала большее число ревностных адептов. Небезынтересно, что иные из них воспринимали творчество и Н. Тихонова, и Н. Гумилёва (А. Сурков, М. Светлов, В. Саянов, А. Прокофьев, П. Лукницкий, А. Гитович, Б. Лихарев, М. Троицкий, Ю. Инге, А. Чуркин, М. Дудин, Вс. Азаров, А. Лебедев и др.).

Сверхзадача этих заметок: в ходе конкретного сопоставления выявить полнее дух и букву творчества долгое время пребывавшего в забвении Гумилёва и творчества Тихонова, который все время был на виду, но все еще недостаточно (в сравнении с масштабом дарования и творчества) проанализированного в глубинной своей сути, в многогранности интуитивных связей с другими мастерами XXв.

Еще в начале 20-х годов стихотворения Н. Тихонова «Утро», «Лодка», «Хотел я ветер ранить колуном...» отмечались как точки соприкосновения с Цехом поэтов, усвоение акмеистической традиции начинать стихи с описания обстановки. Темы космического порядка роднили стихотворение «Наследие» с «Дикой порфирой» М. Зенкевича — миром диких первоначальных сил, раскаленных туманностей, грандиозных геологических переворотов, что можно считать соприкосновением с принципами акмеизма как философии инстинкта и ощущения.

Тяга к первобытности проявлялась и в том, что лирического героя автор не иначе как по акмеистическим маршрутам уводил в иные времена, облекал в иные одежды. В стихотворении «Полюбила меня не любовью...» запечатлена экзотика имен, названий, первобытного быта — «Убежала с угрюмым номадом, остробоким свистя каиком».

Были и другие параллели и уподобления, например назывной лаконизм заглавий: «Камень» О. Мандельштама, «Веретено» В. Нарбута, «Орда» и «Брага» Н. Тихонова. «Он расскажет своей невесте о забавной, живой игре, как громил он дома предместий с бронепоездных батарей».²⁷ Жестокость? Но в плане поэтизации первобытных страстей она имела прецедент в поэзии именно акмеистов.²⁸ В. Друзин был более категоричен: «Акмеистическое построение стиха — четкость рисунка, вещность присутствуют во всех стихах “Браги”».²⁹Правда, спустя три года он писал уже значительно мягче: «Брага» свидетельствует лишь «об акмеистических корнях поэзии Тихонова», к тому же «Брага» одновременно показывает и отход Тихонова от акмеизма.³⁰

Что можно сказать в двух словах о Николае Гумилёве? «Темой многих его стихов была доблесть», — писал Л. Н. Гумилёв.³¹ М. Дудин называет его «охотником за песнями мужества».³² Развивая эти положения, В. Енишерлов видит в Н. Гумилёве «поэта и человека с ярко выраженным, редкостным мужественным началом и в искусстве, и в жизни».³³ А как сказать в двух словах о Н. Тихонове? «Был ты мужества поэтом» (К. Кулиев), «мужество эпохи» (Б. Шмидт), «мужественный стих» (С. Шаншиашвили), «с душой поэта и бойца» (А. Чуркин).

Выдающиеся лирики, и Гумилёв, и Тихонов, отличались, однако, обычно лирикам не свойственной сдержанностью. Современник подтверждал: «Прав Гумилёв: мало в его стихах “душевной теплоты”».³⁴Характерно и самопризнание Тихонова: «Я слишком мысли ожелезил».³⁵ Все это объяснялось, разумеется, жизненными ситуациями, не в последнюю очередь войной: «красивый, двадцатидвухлетний», Тихонов вернулся с войны седым; чтó именно там произошло — доподлинно неизвестно, но не так просто поседеть в двадцать лет. И все же дело не только в войне — природа характера и таланта обусловливала и строгость, и сдержанность.

Вяч. Завалишин говорил: «Николай Гумилёв вошел в историю русской литературы как знаменосец героической поэзии».³⁶ «Поэтом подвига» назвал его Ю. Айхенвальд.³⁷ Чтобы выразить нашу мысль, приведем лишь заголовки некоторых статей о Н. Тихонове: «Знаменосец нашего отряда», «Героическая поэзия», «Певец романтического подвига», «Искатель героического», «Подвиг и характер», «Поэт романтического подвига», «Поэт, воин, гражданин».

Последняя формулировка напоминает о Гумилёве: «Гумилёва не зря называли поэт-воин».³⁸ «Поэт-воин» — так называли и Н. Тихонова его современники.³⁹

В Гумилёве подчеркивали «большую нравственную силу».⁴⁰ Вот более подробный перечень свойственного Гумилёву: «характерными для него чертами характера можно считать рыцарственную верность долгу, самодисциплину, удивительную работоспособность и педантичную добросовестность».⁴¹ Почти в таких же выражениях говорили и о Тихонове: «он был настоящим человеком, образцом, эталоном верности Родине, убеждениям, долгу» (Е. Книпович); «был неутомимым тружеником, не знавшим покоя... Меня всегда восхищал в нем дух неистовости творчества, неутомимости и, я бы сказал еще, одержимости» (М. Котов); «он работал без устали...» (А. Прокофьев); «он не умел себя жалеть в работе» (М. Дудин); «обязательность его была удивительной» (Дм. Хренков); «человек несгибаемой воли» (А. Венцлова); «неистовый работник» (Л. Озеров).⁴²

Близость Тихонова к Гумилёву была отмечена современниками. «Дарование Тихонова находится под большим влиянием Гумилёва», — сообщалось в журнале «Накануне» после выхода «Орды».⁴³ По мнению Д. Выгодского, Тихонов воспринял «больше от стихии Гумилёва, чем от противуположной».⁴⁴ А. Выгодский влияние Гумилёва усмотрел во введении Тихоновым фантастики в сюжет.⁴⁵ Образно рисует ситуацию Инн. Оксенов: «1921 год. Тихонов, только что появившийся в Петрограде, — в душных комнатах тогдашнего «Дома искусств», железной завесой отгороженного от идущей своим путем жизни. В густых волнах табачного дыма Тихонов читает свои стихи. Жесткие, прямые, негнущиеся. На Тихонова обращает внимание Гумилёв. Нельзя не обратить — мэтр почувствовал способного ученика».⁴⁶ Ученика ли? По свидетельству того же Инн. Оксенова, Тихонов с Гумилёвым встретился «как в известном смысле равный с равным».⁴⁷ Тем интереснее напрямую пунктирно сопоставить жизнь и творчество обоих поэтов.

Судьба определила им целую серию почти мистических уподоблений. Оба родились в Петербурге (Кронштадт — тот же пригород), оба с детства ощутили навеваемый морским городом зов пространства.

Мало ли кто не родился в Петербурге или Кронштадте? Но хорошо и здесь о Н. Гумилёве сказал Н. Оцуп: «Родился в крепости, охраняющей дальнобойными пушками доступ с моря в город Петра. Для будущего мореплавателя и солдата нет ли здесь предзнаменования?».⁴⁸ Отец Гумилёва четверть века служил корабельным врачом на Балтике и даже ходил в кругосветное плавание на фрегате «Пересвет». Прапрадед Гумилёва И. Я. Милюков был участником осады и штурма Очакова, а дядя Л. И. Львов служил на флоте в течение 35 лет и вышел в отставку в чине контр-адмирала. У Тихонова не было такой родословной, но он вспоминал, что жизнь постоянно сталкивала его с обстоятельствами, которые позволяли ему непрерывно обогащаться знаниями по «морскому делу».⁴⁹ А что тяга к этому делу была, имеется красноречивое свидетельство одного из друзей Николая Семеновича о первой встрече с ним: «Стоя у книжного шкафа, я не мог не обратить внимания на два крошечных кораблика из моржовой кости и маленькое японское судно. Они стояли за стеклом, перед книгами, и в сочетании с висевшей на стене гравюрой, изображавшей “остатки кораблекрушения”», создавали впечатление, что хозяин дома имеет какое-то отношение к морской службе.⁵⁰ В 1935 г. в Париже И. Эренбург запечатлел облик Тихонова своеобразной формулой: «У него вид боцмана в ноевом ковчеге».⁵¹

Внешний облик: у Гумилёва глаза — «холодно-синие».⁵² А вот Тихонов: «Каждому, кто с ним впервые знакомился, надолго запоминались его синие-синие, напоминающие финские озера, глаза».⁵³Правда, Вера Лурье вспоминала «серый взгляд» Гумилёва.⁵⁴ Но Дмитрий Смирнов говорил о тихоновской улыбке «серо-голубых глаз».⁵⁵

Гумилёв в гимназии (да и в дальнейшем в Сорбонне) учился не особенно усердно,⁵⁶ в седьмом классе остался даже на второй год, зато усердно изучал то, чего не проходили в гимназии, был предан поэзии и уже гимназистом издал свой первый сборник. Тихонов учился хорошо только по русскому языку, истории, географии и товароведению (учился в Алексеевской торговой школе), зато писал приключенческие романы. Конечно, они были подражательны, но разве не любопытно, что биографы обоих поэтов почти одинаковым видят круг их чтения: «В предыстории тихоновского творчества вырисовываются фигуры Жюля Верна, Гюстава Эмара, Майн Рида»;⁵⁷ «писатели Гумилёва в этот период — Майн Рид, Жюль Верн, Фенимор Купер, Гюстав Эмар».⁵⁸ Конечно, кто не читал Фенимора Купера, но интересно, что позднее он отозвался в творчестве и Гумилёва, и Тихонова, которых захватила куперовская тема индейского рыцаря без страха и упрека и острая сюжетность повествования. Уже в преклонном возрасте Тихонов написал остросюжетную повесть «Серый хануман». Гумилёв также с отрочества навсегда сохранил интерес к Г. Р. Хаггарду — для «Всемирной литературы» он написал предисловие к роману Хаггарда «Аллан Кватерман», отредактировав его.

В отроческие годы Тихонов писал стихи о норманнах и мореплавателях.⁵⁹ Первая книга Гумилёва называлась «Путь конквистадоров». А. Толстой так характеризовал Гумилёва: «Он был мечтателен и отважен — капитан призрачного корабля с облачными парусами».⁶⁰ Разве не созвучны этому образу самостоятельные, впрочем, строки Тихонова:

Скалой меловою блестит балкон.
К Тучкову мосту шхуну привел
Седой чудак Стивенсон.⁶¹

Первая работа Гумилёва о Кавказе — альбом «Горы и ущелья»; первая работа Тихонова о Кавказе — цикл «Горы». Важно не только совпадение названий, но прежде всего тяга на Восток. Тихонов писал в автобиографии: «Библию люблю до сих пор. Ворую из нее темы».⁶²Общей была склонность и к античной тематике: характерная для Гумилёва, она для зрелого Тихонова не характерна, но не так было в его ранние годы; например, в стихотворении «Античный герой» Тихонов далекое прошлое связывал с неведомым еще грядущим:

Земля прекрасна в пурпуре покоя,
Прекрасна в бурях, грезя наяву,
И все живут — не умерли герои,
Нет прошлого, я в будущем живу.⁶³

Библия и античность — это далеко не все. Прослеживается в их творчестве и англосаксонская традиция: «Капитаны» Гумилёва пришли от Киплинга, Дж. Конрада и Р. Л. Стивенсона — Тихонову были по душе «бесстрашные оборванцы Конрада и Стивенсона».⁶⁴

В детских играх Коля Гумилёв выполнял роль героя восстания сипаев в Индии Нана-Сахиба.⁶⁵ Вспоминая свои отроческие годы, Тихонов писал: «Я мог рассказывать про магратские войны, про восстание Нана Сахиба, огромное народное движение...».⁶⁶ Неудивительно, что Индии еще подростком Тихонов посвящал и прозу, и стихи («Индийская казнь», «Я к вам приду, колодцы между пагод...»), — Гумилёв в поздние годы тем более был «полон Индией».⁶⁷ «Золотой индийский сад» возникал у него и в поэме «Открытие Америки».

Прадед Гумилёва А. А. Викторов участвовал в сражении под Аустерлицем, и правнук пытался написать цикл стихов о Наполеоне и его временах («Мой прадед был ранен под Аустерлицем...» и др.). Тихонов так вспоминал о своем отрочестве: «Меня больше всего увлекала история войн. Я буквально заболел этой историей. Ну, я знал же ее назубок, особенно войны девятнадцатого века, колониальные и наполеоновские. Пожалуй, больше всего я любил войны наполеоновского времени!».⁶⁸ Во всяком случае, уже в 1927 г. Тихонов собирался «писать русского бригадира Жерара»⁶⁹ (имелся в виду герой А. Конан-Дойля, действовавший во времена Наполеона). Французская тема в творчестве Тихонова получила совершенно романтическое развитие (мы уж не говорим о книгах «Война» и «Тень друга») в 1944 г.: при высадке французской освободительной армии на юге Франции несколько ящиков с книгой Тихонова «Ленинградский год», изданной в переводе на французский язык, было переправлено с африканского побережья вместе с техникой и боеприпасами для атакующих войск генерала де Голля...

По настоянию отца Гумилёв поступил в Морской корпус, даже был одно лето в плавании, — Тихонов работал в Главном морском хозяйственном управлении, да еще в здании, увенчанном «адмиралтейской иглой». В 1914 г. Гумилёв имел право не быть мобилизованным, как «белобилетчик»,⁷⁰ но он добровольцем ушел на фронт. Тихонов, как служащий военно-морского ведомства, не подлежал призыву, «...но, — как писал он, — переживания мои при известиях о боях и наших тяжелых потерях и поражениях в 1915 году не дали мне оставаться на мирной работе. Я подал заявление об оставлении работы и добровольном уходе в армию».⁷¹

Гумилёв стал в армии кавалеристом, и хотя ездить верхом не умел, зато у него было полное отсутствие страха.⁷² Тихонов также стал в армии кавалеристом, хотя прежде видел лошадь близко, только проходя мимо извозчика.⁷³ Облик кавалериста для обоих стал существенной чертой творческого характера, недаром позднее тихоновская «кавалерийская» строка «У меня была шашка — красавица станом» стала даже как бы своеобразным приветствием при встречах в кругу «Серапионовых братьев». С февраля 1915 г. Гумилёв печатал в «Биржевых ведомостях» свои «Записки кавалериста».

Уже в 1914 г. Тихонов пишет стихотворение о подвиге русского воина «Он пал, но победил...» — Гумилёв становится активным поэтом войны и победы. Вольноопределяющийся лейб-гвардии уланского полка, Гумилёв в 1916 г. переводится в 5-й гусарский Александрийский полк, — в том же году гусаром становится и Тихонов. Подобной черты биографии не было больше ни у кого из поэтов — прямое наследование обоими традиций Дениса Давыдова. К тому же служили и воевали они в одних и тех же местах: Западную Двину находим и в стихотворении Гумилёва «Рабочий», и в стихотворении Тихонова «Рига».

Об этом периоде своей жизни и о специфических армейских впечатлениях один, помимо стихов, написал уже названные выше «Записки кавалериста», другой, помимо стихов, написал цикл рассказов «Военные кони». Исследователь мог бы уделить внимание сравнительному анализу батальных сцен в «Записках кавалериста» и повести Тихонова «Старатели», печатавшейся в «Ниве» в 1918 г.

Двадцатилетним юношей Тихонов восторженно воспевает родной город — Петербург: «Пускай не каждый житель твой — поэт, но каждый камень твой — поэма!».⁷⁴ Еще трогательней была привязанность к родному городу у Гумилёва; современница вспоминала его слова при возвращении домой: «...с тех пор, как вернулся в Петербург... насмотреться не может. Камни гладит».⁷⁵

Оба поэта были переполнены впечатлениями. Но ведь надо было уметь их выразить! Сослуживец по армии так вспоминал Гумилёва: «Был он очень хороший рассказчик, и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно».⁷⁶ Между тем всходила звезда и Тихонова как рассказчика; одним из первых почувствовал это Вс. Рождественский, сказавший о друге: «Рассказчик он удивительный и неутомимый».⁷⁷ Еще категоричнее признание И. Андроникова: «Рассказчик он бесподобный!»⁷⁸ — а ведь это признание выдающегося мастера художественного слова.

В эпоху оживленной и ожесточенной политической борьбы и Гумилёв, и Тихонов — что тогда было в диковинку! — не принадлежали ни к какой группировке, не были членами какой-либо партии. Общеизвестна, однако, приверженность Гумилёва патриотической идее. Тихонов в эпоху, когда Маяковский призывал жить «без Россий, без Латвий», писал: «Знаю одно, та Россия, единственная, которая есть, — она здесь. А остальных Россий, книжных, зарубежных, карманных, знать не знаю и знать не хочу. Эту, здесь, — люблю сильно и стоять за нее готов».⁷⁹ Отражалось это, разумеется, и в стихах, противостоявших и абстрактности космистов, и картону В. Маяковского, и словесным схемам А. Безыменского:

Разве жить без русского простора
Небу с позолоченной резьбой?
Надо мной, как над студеным бором,
Птичий трепет — облаков прибой.⁸⁰

Правда, патриотизм раннего Тихонова был не только сложен, но и не прояснен мировоззренчески. Наряду с идеализацией России находим и полемическую критику ее прошлого («Колымага»). Но эта критика не имела ничего общего с нигилистическим охаиванием (С. Парнок, О. Бескин, В. Князев). Молодой поэт решительно противостоял волне национального нигилизма, которая чуть позднее даже в поэме Маяковского «150 000 000» находила «славянофильские блудни» (Я. Эльсберг).

Весной 1919 г. при издательстве «Всемирная литература» по мысли Гумилёва была создана Литературная студия. После организации Дома искусств при нем была открыта Литературная студия с более широкими задачами. Гумилёв читал здесь курс «Драматургия» и вел практические занятия по поэтике. Затем группа студистов образовала литературное общество под названием «Серапионовы братья». Чуть позднее в него вошел и Тихонов.

В начале 20-х годов Тихонов живет в Петрограде в Доме искусств — Гумилёв входит в совет Дома искусств по литературному отделу, читает лекции в Институте живого слова в Петрограде (основан В. Гернгросс-Всеволодским в 1918 г.). Тихонов становится слушателем этого Института; очевидно, слушает воспоминания о путешествиях в Африку, видит «африканский портфель» Гумилёва. Конечно, не из этого портфеля появились диковинки тихоновского зоосада, но нельзя не отметить экзотической созвучности слонам, бегемотам, крокодилам, жирафам, которые бродят по стихам Гумилёва, — слона, попугая, льва, бегемота, тигра, носорога, крокодила, жирафа из «Зоосада в Цхнети» Тихонова (Тбилиси, 1989).

Для обоих поэтов 1918–1921 гг. стали годами творческого взлета. Именно в это время Гумилёв создавал «Огненный столп», признанный лучшей его книгой.⁸¹ Взлет поэзии Гумилёва в последние три года его жизни связывают непосредственно с революционным подъемом эпохи, ибо большой поэт всегда разделяет судьбу своего народа.⁸² Тем более мы должны сопоставить с этим необычайный творческий взлет современника Гумилёва, который от стихов с религиозным колоритом, печатавшихся в «Ниве» («Три пасхи», «Голгофа» и др.), за три года прошел путь до «Орды» и «Браги» — и из Н. Багрянцева⁸³ стал Н. Тихоновым, одним из первых поэтов революции.

М. Горький приглашает Гумилёва в члены редколлегии издательства «Всемирная литература», призванного знакомить широкого читателя с классикой разных народов, — Тихонова несколько лет спустя Горький приглашает в члены редколлегии «Библиотеки поэта», организованной с той же целью. Гумилёв был председателем Союза поэтов в Петрограде в начале 20-х годов, позднее им (уже в Ленинграде) был Тихонов.

Тихонов умел ценить как высшее достоинство человека — мужество и воспитывал в себе это мужество с детства,⁸⁴ достаточно вспомнить эпизод с поездом, когда он подростком лег на шпалы ему навстречу.⁸⁵ Нельзя не сопоставить все это со словами Э. Голлербаха о Гумилёве: «Героизм казался ему вершиной духовности. Он играл со смертью...».⁸⁶

Поразительно, но сердцевинное сходство душевных структур обусловливает, видимо, сходство весьма во многом. Родственники Николая Семеновича не припомнят проявлений его интереса к музыке,⁸⁷ а вот что писал тот же Э. Голлербах о Гумилёве: «Если не ошибаюсь, единственное, к чему он был совершенно равнодушен, это — музыка».⁸⁸ Оба, по крайней мере в творчестве, не были склонны к юмору (не говоря, конечно, о специфических шутливых стихах и шаржах). Тихонов не писал пьес (единственное у него театральное — интермедия к «Нумансии» Сервантеса), да и Гумилёв, будучи автором шести пьес, не любил, по словам М. Кузмина, и не понимал театра.⁸⁹

Типологическое родство творчества Гумилёва и Тихонова устанавливается и по вертикали. В их предыстории — имена Пушкина, Лермонтова, Байрона, Гейне. Романтикам был присущ пафос личной свободы, они выступали против измельчания личности в мире меркантилизма, и от Шелли, Шиллера, Гюго свежий ветер раскрепощения долетел и до наших времен. Истинное искусство, по мнению романтиков, верность действительности выявляет не внешним воспроизведением ее, а постижением ее внутреннего смысла.

Характеризуя сущность романтической поэзии, В. Воровский писал: «Поэт-романтик не просто воспринимает в художественных образах окружающий его мир, а воспринимает его в преувеличенных линиях, в сгущенных красках, в потенционированных формах. И воспроизводит он эти эстетические образы и эмоции не так, как воспринял их, а в свою очередь фантастически преувеличенно».⁹⁰Поэзия Гумилёва развивалась именно в этом ключе, полно смысла его замечание: «Если вы хотите быть поэтом, преувеличьте свои чувства в 10 раз».⁹¹ Вспомним и характерное признание Тихонова, что художник, берущий объект без изменения, — копиист и не более, что воображение составляет краеугольный камень творчества.⁹²

Близкий Гумилёву Теофиль Готье делил мир на явления и людей «сверкающих» и «сероватых», вторые были предметом антипатии, первые — поклонения. Молодой Тихонов также принимает концепцию выдающегося человека как романтического героя реальности. Не только принимает, но и детально разрабатывает в цикле баллад 20-х годов и в последующих произведениях. По существу это воплощение художественной структуры романтизма: «Должное — это то, к чему поэт стремится, о чем мечтает, за что борется. Драгоценные ростки этого должного он улавливает в духовном мире лучших своих современников, ищет их в далеком прошлом, иногда — создает в своем воображении в соответствии с идейными представлениями эпохи».⁹³

Эти подобия имеют не самоценное значение: типологическая характеристика творчества Гумилёва может быть поучительна в сопоставлении и с другими крупными поэтами XXв. Но, конечно, его «совпадения» с Тихоновым особенно поразительны. В предыстории Индии Духа у Гумилёва можно видеть поиски духовной Индии у Генриха Гейне. Интересно, что именно этого поэта Тихонов считал среди основных, оказавших на него воздействие.

Гумилёв пишет терцины, посвященные Леопарди, подчеркивая пессимизм поэта мировой скорби:

О праздниках, о звоне струн, о нарде,
О неумолчной радости земли
Ты ничего не ведал, Леопарди!
И дни твои к концу тебя влекли,
Как бы под траурными парусами
Плывущие к Аиду корабли.⁹⁴

Леопарди оказался среди поэтов, произведших глубокое впечатление и на Тихонова. Именно с него начал он свой доклад на Первом съезде писателей: «Товарищи, один из поэтов прошлого века, один из певцов “мировой скорби”, итальянец Джакомо Леопарди, раздумывая о своем отношении к жизни, писал, что “при всяком государственном строе обман, наглость и ничтожество будут царить на земле”».⁹⁵ Что это не было случайное обращение к данному поэту, подчеркивает такой факт. В ноябре 1963 г. автор этих строк, потрясенный гибелью Джона Кеннеди, написал посвященные ему стихи и послал их Тихонову. Николай Семенович ответил предельно лаконичным письмом, которое составляла цитата из... Леопарди: «Мир есть не что иное, как обширный заговор негодяев против честных людей».⁹⁶

2

Сходства говорят лишь о подобии, но, как видим, не о влиянии. Тихонов с самого начала был удивительно для начинающего самостоятельным. В современной критике подчеркивались значительность и самостоятельность его фигуры: «Поэтическую конкретность Н. Тихонова было радостно почувствовать на фоне еще не хотевшего умирать символизма, на фоне камерного эстетизма петроградского “Цеха поэтов”, риторики поэтов “Кузницы” и неровных выкриков тогда еще переходившего на новые рельсы Маяковского».⁹⁷Самостоятельность Тихонова несомненна, как несомненно и то, что не только критикой, но и Гумилёвым именно он был выделен из довольно-таки по тем временам многочисленной толпы петроградских начинающих. Вот как это произошло.

В 1920 г. в Петрограде было основано отделение Всероссийского союза поэтов. В приемную комиссию входили А. Блок, М. Кузмин, М. Лозинский, Н. Гумилёв. Однажды на вечере поэзии в Доме искусств секретарь приемной комиссии Вс. Рождественский провел Тихонова за кулисы, где его «приветствовал неожиданно Гумилёв и сказал: — У нас было подано больше ста заявлений, но мы приняли вас без всякого кандидатства, прямо в действительные члены Союза».⁹⁸ Гумилёв хвалил стихи Тихонова и попросил его никуда не уезжать из Петрограда: «— Потому что скоро литературный Петроград будет непредставим без вас, как вы без него».⁹⁹

В рекомендации в Союз поэтов Гумилёв писал: «По-моему, Тихонов готовый поэт с острым виденьем и глубоким дыханьем. Некоторая растянутость его стихов и нечистые рифмы меня не пугают. Определенно высказываюсь за принятье его действительным членом Союза».¹⁰⁰ По свидетельству Тихонова, «очень кратковременное личное знакомство» с Гумилёвым заставило его «сильно сосредоточиться и задуматься над своей судьбой».¹⁰¹ Тесного сближения, однако, не произошло.

Но с Гумилёвым у Тихонова было то общее, чего не было ни с кем другим, — участие в рядах действующей армии на одном и том же прибалтийском участке фронта. И это не было только сходство биографий — это было родство душ. Сопоставляя стихи вчерашнего гусара, а ныне бойца Красной Армии, со стихами бывшего вольноопределяющегося лейб-гвардии уланского полка, а затем прапорщика у гусаров, А. Селивановский замечал, что «отдельными своими чертами» «Орда» и «Брага» роднятся «со стилизованным военным молодечеством Гумилёва».¹⁰² Если сказать то же самое несколько иначе, то сказано будет справедливо. По словам Е. Досекина, Тихонов отразил в балладах и «героически-авантюрную сторону революции».¹⁰³

«Я прохожу по пропастям и безднам», «я пропастям и бурям вечный брат», «я сам мечту свою создам и песней битв любовно зачарую», «жаркое сердце поэта блещет, как звонкая сталь» — все эти строки из первой книги Гумилёва¹⁰⁴ не были лишь словесными декларациями. «Человек необыкновенной активности и почти безумного бесстрашия», по словам К. Чуковского,¹⁰⁵ он не просто ушел добровольцем, но ушел в первый же день, едва услышав сообщение о начале войны. Сдержанную гордость слышишь в его письмах с фронта: «Мы были в резерве, но дня четыре тому назад перед нами потеснили армейскую дивизию, и мы пошли поправлять дело».¹⁰⁶ И опять — соответствие стихов реальным поступкам: «Пусть в мире есть слезы, но в мире есть битвы».¹⁰⁷ Тихонов в первом же стихотворении фронтового цикла «Жизнь под звездами» вспоминает «немую сладость первых пуль».¹⁰⁸ В большой кавалерийской атаке под Роденпойсом сосед Николая Семеновича в строю был тяжело ранен, его положили на скрещенные пики, чтобы отправить в тыл, — тут же он был ранен вторично. Сам Тихонов был контужен. Позднее им было сказано:

Мне снилась та, с квадратными глазами,
Что сны мои пронзительно вела,
Отвага та, которой нет названья,
И не понять, зачем она была.¹⁰⁹

Как известно, за храбрость Гумилёва «святой Георгий тронул дважды пулею не тронутую грудь».¹¹⁰ У Тихонова Георгиев, видимо, не было, но дороги мужества тоже были. «На Тихоновых», по словам А. Воронского, пошел тот материал, «из которого куется булат».¹¹¹ Чтобы человек вынес тяготы походной жизни, он должен «сбиться во что-то простое и каленое, сделаться отважным и научиться презрению к смерти», — это тоже было сказано о Тихонове.¹¹² А вот он сам — о своей детской предыстории: «Если играл — то в солдаты, если дрался — то до крови».¹¹³ А вот М. Горький о нем — уже в начале 20-х годов: «Его увлекают сильные люди, героизм, активность».¹¹⁴ Героизм, «ненависть к мещанству»¹¹⁵ противостояли в стихах Тихонова обывательщине. В те самые годы, когда Гумилёв, по слову современника, смеялся над «благополучными обывателями»,¹¹⁶ тогда о его приключениях на фронте ходили легенды.¹¹⁷ Любопытно, что легенды ходили и о фронтовой юности Тихонова.

Никуда нельзя было уйти от того факта, что единственным крупным поэтом, активным участником фронтовых событий, кроме Гумилёва, был именно Тихонов: «Мы не знаем других подобных стихов, основанных на непосредственном лирическом переживании военных действий».¹¹⁸ В. Жирмунский военные стихи Гумилёва причислял к лучшему, что создала к 1916 г. в русской поэзии мировая война, ибо именно в военных стихах до конца нашла себя муза Гумилёва — «его активная, откровенная и простая мужественность, его напряженная душевная энергия, его темперамент».¹¹⁹ Но опять аналогия: непосредственные личные впечатления вдохновили не только военные стихи Тихонова, но в значительной мере обе его первые книги, в том числе ставшие знаменитыми баллады.

Говоря о Тихонове, А. Воронский подчеркивал: «Это не тот молодняк, который вливался, пополнял ряды коммунистической партии, — это молодняк беспартийный, не захваченный коммунизмом...».¹²⁰ Можно с этим спорить, однако нельзя этого не принимать во внимание. Во всяком случае ни в стихах, ни в жизни раннего Тихонова не находим никакой аналогии тому моменту в биографии Гумилёва, который делает его ближе к революции, чем Тихонова: в молодости Гумилёв «увлекался марксизмом»,¹²¹ изучал «Капитал»¹²² и даже в какой-то мере занимался пропагандой.¹²³ Как бы то ни было, далекий Гумилёву социальными истоками сын ремесленника, Тихонов сближался с ним своим интеллигентским анархизмом.

В начале 20-х годов нигилистические волны отрицания бились и о пушкинский пьедестал. Молодой Тихонов не примкнул к тем, кто призывал во имя нашего завтра растоптать цветы Рафаэля. Отражая нападки на классическую поэзию, он говорил, что путь рабочих и крестьян к поэзии «лежит через Пушкина».¹²⁴ Небезынтересно вспомнить в этой связи, что Г. Иванов так писал о Гумилёве: «Ни в ком из наших современных поэтов не явственна так кровная связь с Пушкиным...».¹²⁵ Пушкин был дорог Гумилёву как поэт «благородного искусства просто и правильно писать стихи»,¹²⁶ Тихонову — как ведущий «постоянную борьбу за многообразие и новизну форм».¹²⁷

«Поэзия есть мысль, а мысль — прежде всего движение»¹²⁸ — в этих словах Н. Гумилёва раскрытие диалектики и тихоновского творчества. Инн. Оксенов писал так: «Герои <...> военных стихов Тихонова были в непрерывном действии. Они почти ничего не чувствовали, не мыслили. Им была доступна лишь тупая покорность перед железной необходимостью».¹²⁹ Позднее тот же критик писал как будто иначе: «Поэзия Тихонова — по преимуществу поэзия мысли. Поэзия “Орды” и “Браги” отличалась своеобразием и ясностью мысли...».¹³⁰ В стихах о войне наряду с мотивами «безраздумья атаки» находим «обычную для Тихонова тягу к углубленному осмысливанию действительности».¹³¹ Только мысль сохраняет динамику жизни: мысль (вспомним Гумилёва!) — прежде всего движение.

Гумилёв и Тихонов не раз встречались на литературных вечерах. «Всякий раз, — вспоминал Николай Семенович, — Гумилёв, видя меня, заговаривал со мной о стихах, и я чувствовал со стороны его некоторое уважение и внимание».¹³² То, о чем Тихонов говорит скромно-сдержанно, подтверждает Н. Берберова, по выражению которой, Гумилёв «ценил» Тихонова.¹³³

27 апреля 1921 г. Николай Гумилёв в качестве председателя Союза поэтов ходатайствовал перед окружным военно-инженерным управлением об оставлении в Петрограде состоявшего на военной службе Н. Тихонова. Вручая Тихонову одну из своих книг («Шатер»), Гумилёв сделал такую надпись: «Отличному поэту, Николаю Семеновичу Тихонову». Тихонов добавляет к этому: «По моим стихам Гумилёв прекрасно понимал, что я не разделяю взглядов “Цеха Поэтов”,¹³⁴ и, в общем, мои стихи не должны были ему нравиться из-за своего революционного содержания».¹³⁵

В стихах Тихонова слышали «голос национальной революционности» и в нем перекличку, например, с настроениями, охватившими широкие слои старой русской интеллигенции во время советско-польской войны 1920 г.¹³⁶ Именно тогда Гумилёв писал: «Барабаны, гремите, а трубы, ревите, — а знамена везде взнесены. Со времен Македонца такой не бывало грозовой и чудесной войны».¹³⁷ В творчестве Тихонова видели «национально-патриотический подъем»,¹³⁸«своеобразный национализм»,¹³⁹ его стиль квалифицировали как «национальный романтизм»,¹⁴⁰ на основании анализа стихотворения «Махно» и некоторых других заключали, что для Тихонова победа революции — победа «Москвы», т. е. национальной идеи.¹⁴¹ Очевидно, эта идейно-мировоззренческая подпочва творчества Тихонова не могла не быть отмечена Гумилёвым, чутко реагировавшим на современную ситуацию русско-германского и иного противостояния. Известна его критика А. Блока именно с точки зрения национального начала: «— Конечно, Александр Александрович гениальный поэт, но вся система его германских абстракций и символов...».¹⁴²

3

Тяга к путешествиям у Гумилёва зародилась, видимо, еще в детские годы в Кронштадте. «Непоседа, странник», по словам К. Чуковского,¹⁴³ Гумилёв еще почти подростком уже весной 1906 г. собирался на длительный срок за границу, побывал в Каире и Александрии.

Не имея в ту пору возможности реальных путешествий, юный Тихонов тем не менее тоже совершал свои бегства в экзотические страны, хотя и несколько «окольным» способом: «У меня не было настоящего волшебного фонаря. Фонарь, вернее — его подобие, я сделал сам. Я взял коробку, прорезал в ней квадрат, перед этим квадратом ставил картинку обратной чистой стороной к маленьким зрителям, сзади устанавливал кухонную лампу и гасил остальной свет. Лампа освещала картинку, и перед зрителями являлись густо нарисованные пейзажи и города, слоны и люди».¹⁴⁴Почему вдруг — слоны? Да потому, что речь шла, конечно же, непременно о самых далеких и необычных краях — как у Гумилёва, который «в садах Екатерины мечтал о бегемотах и крокодилах...».¹⁴⁵ Оба страдали от однообразия серого северного неба и тянулись на юг, причем не просто к странствиям, а как бы на поиски прародины, которой в конце концов и стали для Гумилёва — Африка, для Тихонова — Кавказ.

Выше всего ценивший звание поэта, Гумилёв тем не менее писал: «Мне всегда было легче думать о себе как о путешественнике или воине, чем как о поэте...».¹⁴⁶ Чувствующий «в каждой луже запах океана, в каждом камне веянье пустынь»,¹⁴⁷ он постоянно испытывал зов пространств: «хмурый странник, я снова должен ехать, должен видеть моря, и тучи, и чужие лица...».¹⁴⁸ Но в том-то и дело, что все это было не в противоречии с музой, а в единстве с нею: «Мы с тобою, Муза, быстроноги...».¹⁴⁹

«Скитальческая жизнь»¹⁵⁰ Н. Гумилёва, несомненно, была созвучно как бы продолжена Н. Тихоновым. «Старый азиатский дервиш, живущий на покое», — в таком духе не раз подписывал свои письма Николай Семенович автору этих строк.¹⁵¹ Показательно, что строчечные совпадения у Тихонова и Гумилёва наблюдаются прежде всего в ориентальных стихах.¹⁵² Со стихами Гумилёва перекликаются, например, стихи Тихонова «Кана», «Одержимый», «Высоки плечи Рахили...», «Океан».

По мнению Ю. Тынянова, Тихонов «довел до предела в балладе то направление стихового слова, которое можно назвать Гумилёвским...».¹⁵³ Но вспомним, что, как отмечал В. Друзин, стих самого Гумилёва — завершение технических особенностей того течения символизма, которое возглавлялось В. Брюсовым.¹⁵⁴ Дело не только в том, что Брюсов, почувствовав близкое, критически, но с надеждой отметил «Путь конквистадоров»,¹⁵⁵ и Гумилёв писал ему позднее: «...я знаю, что всем, чего я достиг, я обязан Вам».¹⁵⁶ Дело в том, что Гумилёв вначале прямо причислял себя к символистам, о чем писал, например, в статье «Жизнь стиха» («Аполлон», апрель 1910 г.). Символизм, по мнению Гумилёва, не только явился «неизбежным моментом в истории человеческого духа» и «имел еще назначение быть бойцом за культурные ценности»,¹⁵⁷ но и вызвал к жизни столь дорогой ему акмеизм: «Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом».¹⁵⁸

Самого Брюсова в плане культурного возрождения Гумилёв сравнивал с Петром Великим.¹⁵⁹ Без Брюсова не обойтись и при изучении творчества Тихонова, хотя бы потому, что, как Гумилёва в 1905, так он благословил Тихонова в 1922 г. (статья «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии»), отметив, что Тихонов наиболее лиричен среди молодых поэтов, что он предпринимает новаторские попытки «свернуть в сторону с давно заржавевших рельс».¹⁶⁰ Фигура Брюсова, стоя, правда, как бы на втором плане, тем не менее является еще одним фактором сближения Тихонова и Гумилёва.

Всем известен «Заблудившийся трамвай» Гумилёва. Стихотворение было опубликовано в январе 1921 г.:

...Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно! Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.¹⁶¹

Но мало кто знает «Экспресс в будущее» Тихонова. Стихотворение было написано в августе 1920 г.:

В час, когда месяц повешенный
Бледнее, чем в полдень свеча,
Экспресс проносится бешеный,
Громыхая, свистя, грохоча...
Через степь неживую, колючую
Просвистит по ребру пирамид,
Перережет всю Африку жгучую,
В Гималаях змеей прозвенит.
Обжигая глазами сигнальными,
Прижимая всю Землю к груди,
Он разбудит столицы печальные,
Продышав им огни впереди...
Шоколадные люди Цейлона,
Позабытый огнем эскимос...
Провожают сверканье вагонов,
Вихревые расплески колес.¹⁶²

В «Поэме Начала» Гумилёва, напечатанной в 1921 г. в альманахе «Дракон», как и в стихотворении «Звездный ужас», видим смутные очертания древней космологии, — и в тихоновской «Браге» ощутим своеобразный космический взгляд на мир, подчеркнутый эпиграфом из Боратынского: «Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил». Правда, у Тихонова — не вообще сотворение мира, но сотворение мира нового — революционного.

Это — к вопросу о творческой близости, но намечалась и житейская. Одним из участников кружка молодых поэтов «Звучащая раковина», который вел Гумилёв, был К. Вагинов — он стал другом Тихонова. Приблизился к нему и С. Колбасьев, который издал в Крыму книгу Гумилёва «Шатер» и был введен Гумилёвым в одно из лучших его стихотворений: «Лейтенант, водивший канонерки под огнем неприятельских батарей, целую ночь над южный морем читал мне на память мои стихи».¹⁶³ В студии Гумилёва занимался и П. Волков — он также стал близок Тихонову, намечалась даже некоторым образом преемственность, что дало основание Н. Павлович чуть позднее заявить: «Тихонов возглавляет кружок молодых поэтов “Островитяне”. Все они вышли из студии Гумилёва».¹⁶⁴ Первым среди «Серапионовых братьев», в число которых вступил и Тихонов, был Лев Лунц, а он был также талантливейшим учеником Гумилёва в литературной студии.¹⁶⁵ Создавался, казалось бы, устойчивый круг контактов. Но преувеличивать его значение не следует.

«Когда я пробыл одно занятие на семинаре Гумилёва, — вспоминал Тихонов, — мне там не понравилось. Мне не понравились их стихи, потому что это были уже совсем какие-то комнатные стихи ради стихов».¹⁶⁶ Да и члены «Цеха поэтов» поглядывали на Тихонова «довольно подозрительно и без всякой симпатии», так как одет он был в старую красноармейскую шинель.¹⁶⁷ Поучительный эпизод вспоминает Тихонов: «вдруг распахнулась дверь и вошел Георгий Адамович. В руках у него была моя “Орда”, которая только что вышла. Адамович, ни на кого не глядя, шел прямо к столу. Я отложил ложку и думал, что он хочет драться. Но он встал в позу, не дойдя до меня, и сказал, потрясая “Ордой”: — Я пришел только затем, чтобы сказать, что в этой книге есть превосходное стихотворение о Марате».¹⁶⁸ Стихотворение это между тем давало тихоноведам повод упрекать автора в том, что он уступает здесь теории искусства для искусства, утверждающей свободу искусства от политической борьбы. В целом же Тихонов, безусловно, противостоял камерной поэзии. О нем писали:

Я помню, как мы были рады,
Когда в какой-то книжный бред
Ворвался бурею баллады
Еще неведомый поэт.¹⁶⁹

Э.Голлербах оставил любопытные заметки о той холодности, с которой Гумилёв умел держать себя, когда находил это нужным: «С рабочими он вовсе не разговаривал, не замечал их... С литературными собратьями он держался холодно, почти высокомерно, разговаривал ледяным тоном, иногда “забывал” здороваться».¹⁷⁰ Так что его зафиксированное выше отношение к Тихонову говорит о большом расположении. В библиотеке Пушкинского Дома сохранился экземпляр книги «Орда» со следующей надписью автора: «Нине Берберовой на добрую память. Николай Тихонов. 3 апреля 1922». Так что какой-то «стены» между Тихоновым и членами Цеха поэтов не было. Но между ними вставали их стихи.

Георгий Адамович не без иронии писал о Тихонове: «Он наверное будет популярен, так как в нем есть врожденная бодрость и тот душевный оптимизм, который теперь в спросе».¹⁷¹ Иным было мироощущение близких соратников Гумилёва. Символическое совпадение — в то время, когда Г. Адамович, Г. Иванов, И. Одоевцева, Н. Оцуп уехали за границу, Н. Тихонов, К. Вагинов, С. Колбасьев и П. Волков основали поэтическое содружество «Островитяне», которое, по словам Тихонова, имело задачей «борьбу с духом академизма и цеха в поэзии».¹⁷²

Не только марксистские критики, но и В. Брюсов принципиально и резко критиковал акмеистов вкупе с нео-акмеистами, объединяя в этом понятии О. Мандельштама, Э. Багрицкого, Ю. Олешу, В. Нарбута, Г. Шенгели, Б. Лившица, Г. Иванова, М. Лозинского, Н. Оцупа, В. Зоргенфрея и некоторых других: «Их стихи — четки из максим, нанизанные на образы. Само собой разумеется, что для акмеизма безразлично, будет ли такая максима революционной или антиреволюционной: то и другое одинаково пригодно, если дает повод к красивому парадоксу или неожиданной рифме».¹⁷³ Однако, может быть, Тихонов каким-то образом отделял от «Цеха поэтов» самого Гумилёва? Нет, он закономерно объединял их: «Я читал его книги, иные стихи мне нравились, но, в общем, поэты из группы “Цеха” были мне чужды, в то время я уже понимал, что у меня другой путь, свой».¹⁷⁴ И вот что еще важнее: «И кроме того, мне не понравился там и Гумилёв. Он являлся, в руках у него были один или два томика обязательно французских поэтов, которые он картинно клал на столик. Затем он начинал выспреннюю лекцию, разбирая стихи в духе чисто формальном, именно в тех самых рамках, которые были разгромлены Блоком».¹⁷⁵

Речь идет о статье А. Блока «Без божества, без вдохновенья», написанной в апреле 1921 г. и ставшей последней статьей Блока, как бы его завещанием. «У Гумилёва мне многое нравится», — когда-то, еще до 1914 г. можно было найти такую запись в письме А. Блока.¹⁷⁶ Со временем, однако, многое переменилось. В 1921 г. Блок резко писал об участниках только что вышедшего альманаха «Цеха поэтов» «Дракон»: «...топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии (а следовательно, и в себе самих) они замалчивают самое главное — единственно ценное: душу. Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну! Да нет, не захотят и не сумеют; они хотят быть знатными иностранцами, цеховыми и гильдейскими...».¹⁷⁷ Резкие, но весомые слова, которые молодая советская поэзия могла принять на свое знамя. Статья Блока была опубликована только в 1925 г., но еще до того о том же альманахе «Дракон», как бы вперед во времени аукаясь с Блоком (по-новому зазвучал блоковский эпиграф к «Браге»!), Тихонов опубликовал статью «Граненые стеклышки», в которой говорилось: «Цех рассыпал граненые, плоские, отшлифованные стихи-стеклышки, которыми ни один живой, настоящий человек не прельстится».¹⁷⁸

Конечно, не нужно воскрешать социальные схемы. Гумилёв шел к народу; помимо «Звучащей раковины», он руководил рядом как бы более демократических литературных студий, в том числе и в Пролеткульте, и на Балтфлоте. Но все же логика развития вела акмеистов от элементарного сенсуализма к утверждению субъективно-идеалистического миросозерцания, в то время как Тихонов шел к красноармейской аудитории: «если сенсуалистическая поэтика акмеизма и оказала на Тихонова значительное влияние, то он трансформирует эту поэтику в направлении к материализму», в то время как сенсуализм самих акмеистов является своеобразным «мистическим сенсуализмом».¹⁷⁹

И вот что еще важно: именно в теме природы, родства человека и природы наиболее резко сказывается различие между Тихоновым и акмеистами. «И для Гумилёва, и в известной мере для Зенкевича характерно стремление к созданию своеобразной космогонии... Гумилёвский перевод “Гильгамеша”, его поэмы “Дракон” и “Звездный ужас”, отдельные стихи (например, “Готтентотская космогония” — в сборнике “Шатер”) построены как космогонические мифы. У Тихонова нет подобных попыток (если не считать поэмы “Хам” и стихотворения “Сибирь”), но самая история, — вернее, тот ее период, который проходит под знаком грозы мировой и гражданской войн, — предстает у него в высоком обличии нового “сотворения мира”, и природа выступает в этом процессе человеческой истории как соучастник».¹⁸⁰

Однако здесь уже, добавим, налицо иные генетические связи, на что прямо и демонстративно указывает эпиграф из Евг. Боратынского к книге «Орда»: «Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил». Дополнительный нюанс — эпиграфом к «Дикой порфире» М. Зенкевича стоят также строки Боратынского, но другие: «И в дикую порфиру древних лет державная природа облачилась»; эти два эпиграфа могут представляться почти противоположными по смыслу. Метафорическая гипербола, символизирующая грандиозность масштабов происходящего, в известной мере близка акмеизму, но акмеизм отдает человека во власть слепых сил природы. Тихонов же провозглашает приоритет собственного человеческого сознания: «Огонь, веревка, пуля и топор, как слуги, кланялись и шли за нами».¹⁸¹

4

«После войны в России начнется новый век», — с надеждой говорил один из героев А. Н. Толстого еще в 1916 г.¹⁸² Для Гумилёва этот новый век так и не начался. Если в начале 20-х годов критики указывали на сходство Гумилёва и Тихонова, то в 30-е по разным линиям прямо противополагали. Так, Инн. Оксенов считал, что «совершенному в своем роде поэтическому фашизму Гумилёва мы... можем противопоставить — правда, не вполне совершенный, но в своих раскрывшихся позднее возможностях уже революционный реализм “Походной тетради”».¹⁸³ По-видимому, здесь неточно сказано и о том, и о другом поэте, однако характерна категоричность антитезы.

Как теперь выясняется, данное противопоставление верно лишь в первом приближении и то лишь по отношению к творчеству, что, конечно, главное, но не единственное. А. Ахматова указывала на признаки «разочарования в войне», отразившиеся в драматической поэме Гумилёва «Гондла», написанной в разгар мировой войны, в 1916 г. В поэме говорится: «Горе, если для черного дела лебединая кровь пролита». Если эти размышления, действительно, связаны именное с мировой войной,¹⁸⁴ то это существеннейшим образом меняет все наше прежнее представление о позиции Гумилёва в данной области. Впрочем, А. Ахматова говорила и совершенно прямо: «Разочарование в войне Гумилёв тоже перенес и очень горькое: “До чего безобразные трупы на лугах венценосной войны” (Гондла, 1916)».¹⁸⁵

Все же основания для противопоставления, действительно, были.С одной стороны, Гумилёвские поэмы «Дева Солнца», «Осенняя песня», «Сказка о королях», с другой — недвусмысленный призыв: «Народы! Несите короны, мы их разобьем навсегда!».¹⁸⁶

Антитезы, впрочем, схематичны, а потому — условны. Разве не Гумилёвский Гондла со словами: «Я знаю, что надо, чтоб земля не была проклята» вопреки мнению приближенных освобождает рабов, незаслуженно приговоренных к казни.¹⁸⁷ Однако А. Павловский писал: «Огонь мятежа, свободы, бунта никогда не горел в поэзии акмеистов, не зажегся он ни разу и в лирике Гумилёва. Его Парус, если применить к нему лермонтовский смысл, был отважен в борьбе с морскими стихиями, но никогда не был мятежным. Столь традиционные для русской поэзии свободолюбивые мотивы были ему совершенно чужды».¹⁸⁸ В свете этих слов новая символика наполняет и известный Гумилёвский образ капитана, который рвет пистолет из-за пояса, — «бунт на борту обнаружив». Иное дело — Тихонов, причем революционная настроенность его поэзии пронизана четким антимонархическим пафосом. «Император с профилем орлиным, с черною, курчавой бородой»¹⁸⁹ — подобный позитивный образ немыслим в его контексте. У Тихонова внешне подобная монументальность имеет иные социальные ориентиры и перспективы:

Он для себя построил небоскребы,
Дворцы, музеи, театры, алтари...
Но близок день, но близок час возмездья —
Сгорит дворец и рухнет небоскреб...¹⁹⁰

Все это нужно совершенно четко обозначить. Уже в наше время Д. Урнов уместно выступает против тех истолкователей Гумилёва, которые предлагают рассматривать монархические мотивы в его творчестве как всего-навсего позерство, игру, детскую забаву.¹⁹¹ Что было — то было, и здесь проходит линия водораздела между Гумилёвым и тем, кого М. Горький назвал первым поэтом революции и значительнейшим. Но заочные творческие контакты и в данной ситуации возможны. Тем более разве не дышат — вопреки мнениям критиков — свободолюбием и Гумилёвские строки:

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы.
Для борьбы против мрака, насилья и тьмы...
Но меня не смутить, я пробьюся вперед
От насилья и мрака к святому добру...¹⁹²

Как видим, схематизм антитез не только упрощает, но и искажает действительность. Другой поворот мысли: Тихонову удавалось свойственную акмеизму перифразу, построенную на предметных деталях, поставить на службу революции («Огонь, веревка, пуля и топор...», «Мы разучились нищим подавать...» и др.).

Хорошо об этом сказал Г. Горбачев: «Тихонов в 1921–22 гг. начал с того, что очень хорошо прошел акмеистическую школу. Ясность, скупую четкость, обдуманную полновесность сурового и мужественного стиха Гумилёва он на первых порах синтезирует с торжественной плавностью Мандельштама». И тут же критик уточняет, что для Тихонова более приемлемой оказалась «совершенно противоположная линия: заполнение Гумилёвско-мандельштамовских строк конкретным материалом образов годов гражданской войны».¹⁹³

Впрочем, очень скоро Тихонов отказывается от акмеистической предметности на пути к постижению реальной сущности, социальной и именно в социальности конкретной, сущности революции. Разработка же акмеистической конкретности вела бы не только к самоповтору, но, что еще существеннее, к условно-философской абстрактности (оборотная сторона Гумилёвско-акмеистической «вещности»). Происходила перестройка самой технологии акмеистического стиха: «Еще типичнее для Тихонова, что почти с самого начала своей деятельности он самое внутреннюю структуру акмеистических стихов обновил согласно требованию своего материала и эмоциональной окраски своей поэзии: сломал, нарушив перебоями, плавный классический ход стиха, сократил фразы, перешел не к риторическим, а к эмоционально-взволнованным и разговорным восклицаниям и вопросам».¹⁹⁴

Конечно, «большая волевая интуиция» Гумилёва не могла не импонировать молодому, энергичному автору.¹⁹⁵ Однако у Гумилёва был «интимистский говорок, годный для аудитории в двадцать чувствительных сердец».¹⁹⁶ Бойцу Красной Армии требовались иные масштабы. Он расшатывал окостеневший строй акмеистического стиха, который к тому времени превратился в омертвелое сочетание давно известного материала с давно известными приемами. Уже в «Браге» акмеистические традиции решительно обновляются, усиливается метафоричность образного языка, вводится разговорная интонация, что в свою очередь вызывает снижение словаря.

Все это становится не результатом произвольного экспериментаторства, но проявлением имманентного органического развития. Е. П. Никитина указывала, что образная экзотика ранних стихов Тихонова — в отличие от поклонения Гумилёва чужим созвездьям — уходила корнями в русскую национально-историческую стихию (удальство, копье, конь, табуны, волжские откосы, степь, дикое кочевье, монастыри). Усиление напевного строя («Где ты, конь мой, сабля золотая, косы полонянки молодой?») говорило о решительном обращении к отечественной поэтической традиции. Обилие восклицательных и вопросительных интонаций, классическая ритмика, та же песенность свидетельствовали о том, что поэзия Тихонова активно впитывала в себя опыт не только Блока, но и Есенина. Развиваясь по этому пути, она учитывала достижения и других авторов традиционалистского склада, например Н. Клюева, о чем может свидетельствовать сказочно-фантастическая манера стихотворения «Махно».

Данный путь определялся, разумеется, не только формальными особенностями стиха. На него вела отчетливо прозвучавшая уже в «Браге» тема патриотизма, верности родной земле. Особенно знаменательно стихотворение, начинавшееся строкой, резко отмежевывавшей творчество Тихонова от национальных нигилистов 20-х годов: «Разве жить без русского простора?». А дальше Тихонов, по выражению Инн. Оксенова, «двинул Гумилёвский стих по совсем иному пути», дал своему творчеству «совсем иную целевую установку, иное волевое направление».¹⁹⁷ После этого выбор между «Звучащей раковиной» и «новой аудиторией красноармейцев, рабфаковцев, профсоюзников был сделан». Более того — «с этих пор Тихонов невозвратно потерян для наследников Гумилёва».¹⁹⁸

Еще в начале 20-х годов критика развивала мысли А. Блока относительно «Цеха поэтов»: «искусство свое оторвали от жизни»,¹⁹⁹ «несомненно — “Цех поэтов” принадлежит к числу “вредных цехов”».²⁰⁰ В конце 20-х — 30-е годы — противопоставление Тихонова акмеистам и Гумилёву становится окончательно общим местом. Отмечается, что, как человека, проходившего поэтическую учебу у акмеистов, Тихонова и теперь интересуют узко-экзотические темы, но он вкладывает в них социальное содержание («Тишина», «Индийский сон», «Америка»).²⁰¹ Подчеркивается, что влияние акмеистов заменяется влиянием В. Хлебникова.²⁰² Ю. Добранов назвал Тихонова «наследником акмеизма», но тут же заявил, что ныне Тихонов «отрекается от “неба” своего учителя Гумилёва».²⁰³ А. Гитович в выступлении на ленинградской дискуссии о поэзии, критически проанализировав недостатки поэтической работы Тихонова (поэмы «Шахматы», «Выра», книга стихов «Тень друга»), в связи с этим заключал: «разве не является несчастьем нашим то, что многие наши молодые и немолодые поэты больше разговаривают с Гумилёвым, чем с Гете, Байроном, Пушкиным».²⁰⁴ А. Горелов повторы в критике об учебе Тихонова у Гумилёва назвал «критическим слабоумием».²⁰⁵

Есть искушение увидеть продуманно-тенденциозное начало в критике акмеизма 30-х годов, отнести ее на счет «культа личности» и свойственной ему заушательности, беспрекословия, зубодробительности и пр. Однако напомним, что основной упрек в асоциальности Гумилёва восходит к высокому авторитету Александра Блока. В той же статье «Без божества, без вдохновенья» Блок резко критиковал и давнюю статью Гумилёва в журнале «Аполлон» в 1913 г.: «Вообще Н. Гумилёв, как говорится, спрыгнул с печки; он принял Москву и Петербург за Париж... и начал... разговаривать с застенчивыми русскими литераторами о их «формальных достижениях»... Большинство собеседников Н. Гумилёва было занято мыслями совсем другого рода: в обществе чувствовалось страшное разложение, в воздухе пахло грозой, назревали какие-то большие события».²⁰⁶ Как видим, блоковская критика альманаха «Дракон» была не только принципиальной, но и последовательной.

Кое-что все же хотелось бы уточнить — в плане выяснения отношений Гумилёва и Тихонова, да и не только их. Каждый из встречных полемистов, естественно, претендует на истинность своих суждений, но нередко незаметно для себя отклоняется от нее. Так, по мнению Н. Коварского, в поэме Гумилёва «Звездный ужас» пастухи, взглянув на небо, умирают, увидев звезды; первое же стихотворение тихоновской «Браги» как будто полемически направлено против этой поэмы.²⁰⁷ Однако — странное дело! — страх, действительно, посетил племя, но дети — приняли звезды! И молодежь, и потом — все племя! И поэма на самом деле может выглядеть как манифест обновления глобального масштаба, естественно вписывающийся в контекст современной эпохи, Маяковского и «Кузницы».

Другой пример — обратной направленности. М. Зенкевич в свое время приписал заимствование балладной формы Тихоновым не только у Киплинга, но и у Гумилёва, поставив к тому же в этом ряду Гумилёва на первое место, однако никак не подтвердив свой тезис.²⁰⁸ Его уже в наше время повторяет А. Павловский, также ничем не подтверждая, и уж совсем произвольно заявляя, что баллады Гумилёва Тихонов ценил высоко.²⁰⁹ Так рождаются легенды! Между тем, если уж учиться, то проще было бы обратиться к первоисточнику — В. Брюсову. Правомерное ученичество самого Гумилёва у Брюсова, по мнению Вл. Орлова, особенно заметно в балладах, «которые Гумилёв писал по примеру учителя. В них тщательно выдержан брюсовский тон и колорит, но нет ни брюсовского размаха, ни строгости брюсовского стиля».²¹⁰

Очевидно, мы должны решительно отказываться от произвольных или неподтвержденных толкований. Так мы приходим к вопросу об экзотике. К. Чуковский вспоминал о Гумилёве: «...все его гимны экзотическим ягуарам, носорогам, самумам, пустыням, слонам показались мне на первый взгляд слишком эстетскими...».²¹¹ В самом деле, «гиппопотам с огромным брюхом живет в Яванских тростниках» — это, правда, уже из Теофиля Готье, но лишнее свидетельство заимствованности и литературности экзотического антуража.²¹² Даже верный соратник Гумилёва указывал на эстетизм Гумилёва, театральность образов его ранней поэзии, на красивость позы и «безудержную экзотику».²¹³ В противовес этому не раз цитировались стихи Тихонова:

Красавицы, пальмы, дворцы, магомет,
Ей-богу, товарищи, этого нет...
Ни золото ханских поддельных блюд,
Ни теплый гарема уют,
Ни гибнущий в тихой чахотке верблюд
Цены на сюжет не набьют.²¹⁴

Но разве не у Гумилёва находим мы и реалистические зарисовки Пирея, Афин, Порт-Саида, Принцевых островов («Сентиментальное путешествие»)? Разве это не Гумилёв солидарно повторил Теофиля Готье: «Ассимилироваться с нравами и обычаями страны, которую посещаешь, — мой принцип; и нет другого средства все видеть и наслаждаться путешествием»?²¹⁵

Гумилёв едет в Африку не только как поэт, но и как начальник экспедиции Российской академии наук, для коллекционирования предметов быта и изучения племен галла, харраритов и других, собирает эфиопский и сомалийский фольклор, пишет не только талантливые, но и познавательно интересные стихи «Абиссиния», «Сомали», «Дагомея», «Либерия», начинает писать статью «Африканское искусство», пополняет коллекцию этнографического музея в Петербурге, затем первым на русский язык переводит вавилонский эпос «Гильгамеш». Достаточно вспомнить в связи с этим, что до Гумилёва никто из русских путешественников по Эфиопии этнографического материала не собирал, а ведь африканская коллекция Гумилёва имела огромное научное значение, уступая в этнографическом музее лишь собранию Н. Н. Миклухо-Маклая.

Идейный вдохновитель Киплинга Сесиль Родс писал: «Наш долг — пользоваться каждой возможностью, чтобы захватить новые территории, и мы должны постоянно помнить, что, чем больше у нас земель, тем многочисленнее англосаксонская раса, тем больше представителей этой лучшей, самой достойной человеческой расы на Земле».²¹⁶Ничего подобного у Гумилёва нет. И не могло быть! — добавим. Хотя бы в силу аполитичности. И гуманизма — несомненно. Гуманизма не только лирика, но и ученого, отправившегося в Африку не с захватническими, а с этнографическими целями, — еще раз подчеркнем и это! О чем мечтал Гумилёв в поэме «Мик», якобы выразившей его «империалистическую философию»? О том, чтобы добыть шкуру экзотического зверя (всего лишь охотничий трофей!), да и то — не для себя лично: «... к удивлению друзей, врагам на зависть, принесу в зоологический музей его пустынную красу».²¹⁷

5

С художественными особенностями индивидуального метода Н. Тихонова теснейшим образом связаны его идейно-тематические склонности: своеобразие действительности в советских республиках Кавказа, Закавказья и Средней Азии давало ему благодарный материал. Тихонову, как и Гумилёву, в высшей степени присуще поэтическое ощущение жизни. Глаз романтика постоянно выхватывает из нее необыкновенное, но к этому необычному он подготовлен, тянется к нему. В 1924 г. Тихонов с восторгом писал Н. Зайцеву о своем первом путешествии в Грузию и Армению: «Я шатался по многим дорогам и видел целые миры — без преувеличения, что мы знаем, сидя на Севере, о езидах, молоканах, хевсурах, сванах и пр. и пр. Темы здесь валяются всюду... Я проходил по 35 верст пешком по пересеченной местности, спал на земле — и набирался впечатлений».²¹⁸ Разве не вспоминается при этом: «Восемь дней из Харрара я вел караван...»?

«Тихон Закавказский» — так подписал Николай Семенович одно из своих писем в Ленинград из Новороссийска. Здесь также находим упоение пройденным и увиденным: «Я проехал 4000 верст с хвостиком по железной дороге, 200 с лишним на автомобиле, 100 прошел пешком и прочее. Это немало... за 1 ½ месяца».²¹⁹ И вспоминаются живописные повествования Гумилёва об его первом в 1907 г. путешествии в Африку: «Впоследствии поэт с восторгом рассказывал обо всем виденном: — как он ночевал в трюме парохода с пилигримами, как разделял с ними их скудную трапезу...».²²⁰ Была у всего этого и нравственная подоплека, Гумилёва тянуло «на простор, в первобытное, неиспорченное».²²¹ Особое место в этом занимала, конечно, лирика моря:

Я молчу — во взорах видно горе,
Говорю — мои слова так злы!
Ах! когда ж я вновь увижу море,
Синие и пенные валы,
Белый парус, белых, белых чаек
Или ночью длинный лунный мост,
Позабыв о прошлом и не чая
Ничего в грядущем, кроме звезд?!²²²

В отличие от Гумилёва морская лирика Тихонова сдобрена характерной для него иронией:

Не выдумать пену белей,
Не выделать сажи черней, чем кушак
Неистовой хляби, звенящей в ушах, —
Возможно, что это морской юбилей
Приветствует отмели, ветры, мрак...
Тогда пассажир отменяет личину
Авантюриста, — идет на корму, —
Он ищет причину,
Чтоб с морем остаться ему одному.²²³

В тот раз, когда Тихонова приняли в члены петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, были приняты еще двое:²²⁴ Мария Шкапская и Ада Оношкович-Яцына — не за оригинальные стихи, а «всего лишь» за переводы, но то были переводы стихов такого выдающегося поэта, как Р. Киплинг. Переводы, действительно, превосходные, однако, думается, дело было не только в их качестве, но и в достоинствах оригинала, — косвенное указание на позитивное отношение Гумилёва к Киплингу. Гумилёва не раз сопоставляли с Киплингом не только в плане идеи о противостоянии Запада Востоку, но и в технологическом плане — ритмики, образности. Тяготение к Киплингу сближало и Тихонова с Гумилёвым. У Тихонова находим признание: «Киплинг — поэт пафосный и необычно богатый изобразительными средствами. Для того, чтобы написать с такой же силой советскую “Мэри Глостер” и так, чтобы она стала настоящей пролетарской поэмой, — стоит научиться стиху у Киплинга».²²⁵ К обоим русским поэтам Киплинг поворачивался и своей гуманистической стороной — любовью к путешествиям (повесть для детей «Отважные мореплаватели»), к животным: поэма «Мик» напоминает киплинговского «Маугли» — Мик спасает слона от выстрела, Луи спасает павиана.²²⁶

В поэзии Гумилёва привлекает широта познания мира — народов, племен, незнакомых стран, которые в ней оказывались не только живыми, но и выразительными и даже чем-то близкими. Это делало Гумилёва созвучным советским писателям 30-х годов. «В его поэзии отдаленные материки как бы сближались посредством волшебной, но вполне реальной поэтической географии. И это тоже было близко людям, строившим новый мир и мечтавшим о солидарности трудового человечества».²²⁷

Публикуя здесь лишь сокращенный и весьма фрагментарный вариант своей работы, мы вынуждены многое опустить, в том числе и весь период Великой Отечественной войны, когда по-новому, актуально и всенародно зазвучали патриотические стихи Гумилёва и героически развернулась патриотическая работа Николая Тихонова в осажденном Ленинграде, поэтом которого он стал. Перенесемся в 1946 год, когда Тихонов был снят с поста председателя правления Союза писателей СССР. Как это произошло?

9 августа 1946 г. состоялось заседание Оргбюро ЦК ВКП(б), на которое была приглашена группа писателей, в том числе и Н. Тихонов. Перед началом заседания к нему подошел А. Жданов и выразил уверенность, что Тихонов «поддержит мнение партии». Николай Семенович согласился. Но, как напоминал Д. Хренков, то, что он услышал на заседании Оргбюро, повергло его в такое состояние, что он сказал не то, что от него ждали, «и тем самым прогневил Сталина».²²⁸ Но он не мог одобрить хотя бы и «освященную» непререкаемым тогда авторитетом Сталина грубую критику в адрес А. Ахматовой и М. Зощенко, также храброго солдата первой мировой, с которым он сблизился еще в кругу «Серапионовых братьев», а затем подружился на всю жизнь. В дальнейшем, в самые трудные для М. Зощенко годы, Николай Семенович помогал ему не только морально, но и материально.

Гумилёву, наверно, было бы приятно узнать, что на том, ныне печально известном заседании оргбюро ЦК ВКП(б) 9 августа, где резко и грубо критиковалось творчество Анны Ахматовой, нашелся человек, который не отказался от нее. Об этом говорят лаконичные строки Дм. Левоневского, участника заседания, записавшего основное в выступлениях. И. Сталин: «А как Ахматова? Кроме старого, что еще у нее есть?» ... Н. Тихонов: «Ахматова — это особое явление».²²⁹ Это было хотя и скромное, но не первое выступление Тихонова в защиту Анны Ахматовой. Еще в январе 1940 г. по предложению именно Тихонова Анна Андреевна была приглашена выступить в Академической капелле в Ленинграде; так, благодаря этому предложению был разорван заговор молчания, существовавший вокруг Ахматовой в течение долгого времени.²³⁰ Необходимо к этому добавить и одно из заседаний Комитета по Сталинским премиям, на котором, по свидетельству Вс. Вишневского, «произошел спор между Сталиным и Тихоновым о творчестве Ахматовой и Зощенко».²³¹

Все это ныне пытаются забыть или замолчать, исполненные пафосом очернения. Не будем сейчас говорить об этом подробнее, только приведем исполненные грусти слова Мустая Карима: «Вот уже добираются и до Тихонова. Этот благороднейший человек, истинный русский интеллигент, изнутри согревал наше многоязыкое писательское братство».²³² Неужели тем, что сближает выдающихся поэтов, должна быть и клевета в их адрес? Отстранившись в свое время от Гумилёва, проглядели в нем «величественную и спокойную правду поэзии, выходящей за пределы пространства и времени».²³³ Не проглядели бы ее и отступающиеся ныне от Тихонова.

В конечном счете, на пороге вечности, ложь и клевету отряхнет со своих ног тот, «кто все видел до края вселенной, кто скрытое ведал…».²³⁴ Долгое время Гумилёв был отторгнут от тех мест, где «пальмы и кактусы, в рост человеческий травы...». А ныне над теми просторами, которыми когда-то восхищался Гумилёв, трудились наши летчики, особенно много помогшие дружественной Эфиопии в тяжелые дни засухи 1984–1985 гг.²³⁵ Может быть, одну из тех эскадрилий когда-нибудь, во искупление лжи и клеветы, назовут именем русского поэтического первооткрывателя Африки? «Я еще один раз отпылаю упоительной жизнью огня».

Примечания:

¹ См.: Оксенов И. Советская поэзия и наследство акмеизма // Лит. Ленинград. 1934. 26 мая.

² Степанов Н. Поэтическое наследие акмеизма // Лит. Ленинград. 1934. 20 сент.

³ Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1956. Т. 2. С. 86–87. Конечно, мы не хотели бы этим напоминанием бросить какую-либо невольную тень на Маяковского: и он сам, и его отношение к акмеизму сложнее данных стихов. Напомним малоизвестный эпизод в артистической московского Политехнического музея. Маяковский подошел к Гумилёву. Тот сказал ему: «Я сегодня не в голосе и скверно читал свои стихи». Маяковский возразил: «Неправда! И стихи прекрасные, особенно о цыганах, и читали прекрасно» (Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. М., 1989. С. 216).

⁴ Гринберг И. Эдуард Багрицкий. Л., 1940. С. 43–45.

⁵ Орлов Вл. Перепутья. М., 1976. С. 95.

⁶ Оцуп Н. Современники. Париж, 1961. С. 174.

⁷ Раскольников Ф. О времени и о себе. Л., 1989. С. 441.

⁸ Книга и революция. 1923. № 2. С. 61.

⁹ Павловский А. Николай Гумилёв // Вопросы литературы. 1986. № 10. С. 130.

¹⁰ С последним Инн. Оксенов был не согласен (Лит. Ленинград. 1934. 26 мая).

¹¹ Багрицкий Э. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 608.

¹² Городецкий С. Грань. М., 1929. С. 46.

¹³ Гумилёв Н. Неизданное и несобранное. Париж, 1986. С. 256.

¹⁴ Саянов В. От классиков к современности. Л., 1929. С. 158.

¹⁵ Русский современник. 1924. № 3. С. 234.

¹⁶ См.: Гумилёв Н. С. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. (Б-ка поэта. Большая сер.). С. 5.

¹⁷ См.: Гумилёв Н. С. Стихи. Поэмы. Тбилиси, 1988. С. 71.

¹⁸ Гумилёв Н. Стихотворения и поэмы. М., 1989. С. 8.

¹⁹ Книга и пролетарская революция. 1923. № 2. С. 75.

²⁰ Воспоминания о Н. С. Тихонове. М., 1986. С. 112.

²¹ Там же. С. 337.

²² Вторая книга Н. Тихонова «Брага» (1922), вышедшая почти одновременно с первой («Орда»), открывалась строками, ставшими знаменитыми:
Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.

²³ Антокольский П. Седой солдат // Воспоминания о Н. С. Тихонове. С. 71.

²⁴ Воспоминания о Н. С. Тихонове. С. 378.

²⁵ Там же. С. 76.

²⁶ Там же. С. 79.

²⁷ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. Л., 1981. С. 91.

²⁸ См.: Никитина Е. П. Русская поэзия на рубеже двух эпох. Саратов, 1970. С. 176.

²⁹ Красная газета. 1925, 4 авг. (вечерн. выпуск).

³⁰ Звезда. 1928. № 10. С. 157.

³¹ В кн.: Гумилёв Н. Капитаны. Л., 1988. 2-я стр. обложки.

³² Смена. 1988. № 3. С. 21.

³³ В кн.: Гумилёв Н. Избранные стихотворения. М., 1988. С. 3.

³⁴ Айхенвальд Ю. Поэты и поэтессы. М., 1922. С. 43.

³⁵ Тихонов Н. С. Стихотворения и поэмы. С. 88.

³⁶ В кн.: Гумилёв Н. Собр. соч. в 4 т. Регенсбург, 1947. Т. 1. С. 5.

³⁷ Айхенвальд Ю. Поэты и поэтессы. С. 38.

³⁸ В кн.: Гумилёв Н. Стихи. Поэмы. С. 11.

³⁹ См.: Правда. 1942. 12 апр.

⁴⁰ Гумилёвские чтения. Вена, 1984. Сб. 15. С. 12.

⁴¹ Там же. С. 81–82.

⁴² Воспоминания о Н. С. Тихонове. С. 389, 368, 312, 332, 443, 220, 218.

⁴³ Боженко К. Николай Тихонов. Орда // Накануне. 1923. № 43. С. 8.

⁴⁴ Книга и революция. 1923. № 2. С. 61.

⁴⁵ Жизнь искусства. 1922. 23 мая.

⁴⁶ Оксенов И. Николай Тихонов // Звезда. 1925. № 5. С. 253.

⁴⁷ Там же.

⁴⁸ Оцуп Н. Океан времени. СПб., 1993. С. 559.

⁴⁹ Воспоминания о Н. С. Тихонове. С. 96.

⁵⁰ Михайлов И. Рассказ о шести встречах // Воспоминания о Н. С. Тихонове. С. 96.

⁵¹ Лит. критик. 1935. № 8. С. 3.

⁵² Городецкий С. Грань. С. 45.

⁵³ Творчество Николая Тихонова. Л., 1973. С. 245.

⁵⁴ Лурье В. Стихотворения. Берлин, 1988. С. 30, 54.

⁵⁵ Воспоминания о Н. С. Тихонове. С. 225.

⁵⁶ Гумилёв Н. Неизданное и несобранное. С. 153.

⁵⁷ Шошин В. Поэт романтического подвига. Л., 1978. С. 250.

⁵⁸ Гумилёв Н. Стихи. Поэмы. С. 19.

⁵⁹ Тихонов Н. Моя жизнь // Красная панорама. 1926. № 41. С. 7.

⁶⁰ Толстой А. Дуэль // Совершенно секретно. 1989. № 1. С. 23.

⁶¹ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 121.

⁶² Серапионовы братья о себе // Лит. записки. 1922. № 3. С. 29.

⁶³ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 64.

⁶⁴ Красная панорама. 1928. № 13. С. 13.

⁶⁵ Аврора. 1989. № 2. С. 96.

⁶⁶ Тихонов Н. Рассказы. М., 1964. С. 157.

⁶⁷ Тихонов Н. Устная книга // Вопросы литературы. 1980. № 6. С. 118.

⁶⁸ За Советскую Родину. Л., 1949. С. 5.

⁶⁹ Воспоминания о Н. С. Тихонове. С. 62.

⁷⁰ Новый журнал (Нью-Йорк). 1964. Кн. 77. С. 179.

⁷¹ Письмо Н. С. Тихонова автору статьи от 15 октября 1976 г.

⁷² Гумилёв Н. Собр. соч.: В 4 т. Вашингтон, 1962. Т. 1. С. XVII.

⁷³ Красная панорама. 1926. № 41. С. 7.

⁷⁴ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 74.

⁷⁵ Берберова Н. Курсив мой // Вопросы литературы. 1988. № 9. С. 196.

⁷⁶ Гумилёв Н. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 536.

⁷⁷ Творчество Николая Тихонова. С. 385.

⁷⁸ Воспоминания о Н. С. Тихонове. С. 99.

⁷⁹ Лит. записки. 1922. № 3. С. 29.

⁸⁰ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 119.

⁸¹ См.,напр.: Звезда. 1928. № 10. С. 156.

⁸² Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка // Взгляд. М., 1988. С. 349.

⁸³ Псевдоним Н. Тихонова в 1918 г. в «Ниве».

⁸⁴ Дудин М. «Во имя лучших радостей на свете...» // Творчество Николая Тихонова. С. 439.

⁸⁵ К вопросу о храбрости и самообладании вспомним эпизод в Туркмении в 1930 г.: «...мы сели в автобус, или, проще говоря, в грузовик со скамейками, обитый фанерой. Грузовик осторожно шел по мосту через глубокий овраг, заросший лесом. Не знаю, то ли действительно одно из бревен, поддерживающих мост, сгнило, то ли оно было подрублено, но во всяком случае мост затрещал, повалился в одну сторону, а мы — в другую, на дно сорокаметрового оврага! Нам, однако, повезло. Перевернувшись в воздухе, мы упали боком автобуса на вершину огромного дерева, где, дрожа всем корпусом, автобус задержался. И тут мы услыхали ровный голос Тихонова:
— Товарищи, спокойствие. Будем вылезать по одному через окно. Если же двинемся все сразу, автобус потеряет равновесие и мы полетим, к сожалению, вниз» (Иванов Вс. Пьесы. М., 1954. С. 5).

⁸⁶ Новая русская книга. 1922. № 7. С. 38.

⁸⁷ Как об особом случае вспоминает О. И. Квадэ о посещении Николаем Семеновичем Филармонии в блокадном Ленинграде в день первого исполнения 7-й симфонии Д. Д. Шостаковича в августе 1942 г. (Письмо автору статьи от 3 января 1989 г.).

⁸⁸ Новая русская книга. 1922. № 7. С. 38. Более того, Гумилёв вообще не переносил никакой музыки (Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1989. С. 521).

⁸⁹ Современная драматургия. 1986. № 3. С. 209.

⁹⁰ Воровский В. В. Соч. М., 1931. Т. 2. С. 192–193.

⁹¹ Звезда. 1989. № 6. С. 93.

⁹² Залп. 1934. № 3. С. 21.

⁹³ Неупокоева Н. Г. История всемирной литературы. М., 1976. С. 173.

⁹⁴ Дружба народов. 1986. № 12. С. 183.

⁹⁵ Тихонов Н. О ленинградских поэтах. М., 1934. С. 5.

⁹⁶ Письмо Н. С. Тихонова автору статьи от 5 декабря 1963 г.

⁹⁷ Поступальский И. По прямой дороге // На лит. посту. 1929. № 23. С. 67.

⁹⁸ Тихонов Н. Устная книга. С. 121.

⁹⁹ Там же. С. 122.

¹⁰⁰ Лукницкая В. Перед тобой земля. Л., 1988. С. 54.

¹⁰¹ Тихонов Н. Моя жизнь // Красная панорама. 1926. № 41. С. 7.

¹⁰² Селивановский А. В литературных боях. М., 1963. С. 469.

¹⁰³ Красная газета. 1925. 22 мая (Вечерн. выпуск).

¹⁰⁴ Гумилёв Н. Путь конквистадоров. СПб., 1905. С. 1, 5.

¹⁰⁵ День поэзии. М., 1986. С. 184.

¹⁰⁶ Новый мир. 1986. № 9. С. 223.

¹⁰⁷ Гумилёв Н. Чужое небо. СПб., 1912. С. 81.

¹⁰⁸ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 80.

¹⁰⁹ Там же. С. 242.

¹¹⁰ Гумилёв Н. Огненный столп. Пгр., 1921. С. 11.

¹¹¹ Прожектор. 1923. № 1. С. 14.

¹¹² Там же.

¹¹³ Лит. записки. 1922. № 3. С. 20.

¹¹⁴ Лит. наследство. Т. 70. М., 1963. С. 563.

¹¹⁵ Печать и революция. 1927. № 6. С. 86.

¹¹⁶ Новая русская книга. 1922. № 7. С. 38.

¹¹⁷ Толстой А. Дуэль // Совершенно секретно. 1989. № 1. С. 23.

¹¹⁸ Лит. современник. 1935. № 12. С. 186.

¹¹⁹ Русская мысль. 1916. № 12. С. 51, 49.

¹²⁰ Прожектор. 1923. № 1. С. 14.

¹²¹ Гумилёв Н. Избранное. Париж, 1959. С. 9.

¹²² Аврора. 1989. № 2. С. 97.

¹²³ Гумилёв Н. Собр. соч.: В 4 т. Вашингтон. Т. 1. С. IX.

¹²⁴ Ленинград. 1924. № 11. С. 9.

¹²⁵ Гумилёв Н. Стихотворения. Пгр., 1923. С. 6.

¹²⁶ Гумилёв Н. Письма о русской поэзии. Пгр., 1923. С. 34.

¹²⁷ Ленинград. 1924. № 11. С. 9.

¹²⁸ Гумилёв Н. Письма о русской поэзии. С. 33.

¹²⁹ Лит. современник. 1935. № 12. С. 182.

¹³⁰ Резец. 1939. № 4. С. 22.

¹³¹ Красная новь. 1932. № 9. С. 186.

¹³² Тихонов Н. Устная книга. С. 122.

¹³³ Берберова Н. Курсив мой // Вопросы литературы. 1988. № 9. С. 198.

¹³⁴ Вспомним, впрочем, разъяснение самого Гумилёва: «Всем пишущим об акмеизме необходимо знать, что “Цех Поэтов” стоит совершенно отдельно от акмеизма (в первом 26 членов, поэтов-акмеистов всего шесть)» (Вопросы литературы. 1989. № 2. С. 123).

¹³⁵ Тихонов Н. Устная книга. С. 124.

¹³⁶ Красная новь. 1932. № 9. С. 187.

¹³⁷ Гумилёв Н. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. С. 186.

¹³⁸ Горбачев Г. Современная русская литература. Л., 1929. С. 280.

¹³⁹ Печать и революция. 1927. № 6. С. 85.

¹⁴⁰ Красная новь. 1932. № 9. С. 188.

¹⁴¹ Там же. С. 187.

¹⁴² День поэзии. М., 1986. С. 184.

¹⁴³ Там же. Вот лишь один из маршрутных замыслов Гумилёва: «Поехать я думаю в Грецию, сначала в Афины, потом по разным островам. Оттуда в Сицилию, Италию и через Швейцарию в Царское село» (Известия АН СССР, серия лит. и яз. 1987. Т. 46. № l. C. 55).

¹⁴⁴ Тихонов Н. Рассказы. М., 1964. С. 157–158.

¹⁴⁵ Голлербах Э. Город муз. Л., 1930. С. 130.

¹⁴⁶ ИРЛИ, Рукописный отдел. Архив Ф. Сологуба, письмо Н. Гумилёва от 6 июля 1915 г. Ф. 289, оп. 3, ед. хр. 215.

¹⁴⁷ Гумилёв Н. Чужое небо. С. 89.

¹⁴⁸ Гумилёв Н. Костер. СПб., 1918. С. 43.

¹⁴⁹ Гумилёв Н. Чужое небо. С. 89.

¹⁵⁰ Книга и революция. 1922. № 7. С. 57.

¹⁵¹ Из письма Н. С. Тихонова автору статьи от 17 февраля 1969 г.

¹⁵² Но не только; указывали, например, на аналог у Гумилёва стихотворению Тихонова «Над зеленою гимнастеркой...» (Красная газета. 1925. 4 авг. Вечерн. выпуск).

¹⁵³ Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л., 1929. С. 575.

¹⁵⁴ Звезда. 1928. № 10. С.157.

¹⁵⁵ Весы. 1905. № 11. С. 68.

¹⁵⁶ День поэзии. М., 1986. С. 77.

¹⁵⁷ Гумилёв Н. Письма о русской поэзии. С. 30.

¹⁵⁸ Гумилёв Н. Наследие символизма и акмеизм // Аполлон. 1913. № 1. С. 42.

¹⁵⁹ Гумилёв Н. Письма о русской поэзии. С. 86.

¹⁶⁰ Брюсов В. Среди стихов // Печать и революция. 1922. № 6. С. 293.

¹⁶¹ Дом искусств. 1921. № 1. С. 5.

¹⁶² Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 77–78.

¹⁶³ Гумилёв Н. Огненный столп. С. 58.

¹⁶⁴ Гостиница для путешествующих в прекрасном. 1922. № 1. С. 17.

¹⁶⁵ Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1988. С. 34.

¹⁶⁶ Тихонов Н. Устная книга. С. 123.

¹⁶⁷ Там же. С. 121.

¹⁶⁸ Там же. С. 125.

¹⁶⁹ Браун Н. К вершине века. Л., 1982. С. 90–91.

¹⁷⁰ Новая русская книга. 1922. № 7. С. 40.

¹⁷¹ Жизнь искусства. 1923. № 2. С. 4.

¹⁷² ИРЛИ, Рукописный отдел, р. 1, оп. 27, ед. хр. 32.

¹⁷³ Брюсов В. Вчера, сегодня и завтра русской поэзии // Печать и революция. 1922. № 7. С. 52.

¹⁷⁴ Тихонов Н. Устная книга. С. 121.

¹⁷⁵ Там же. С. 123.

¹⁷⁶ Письма Александра Блока к родным. Л., 1932. Т. 2. С. 196.

¹⁷⁷ Современная литература. Л., 1925. С. 13–14.

¹⁷⁸ Жизнь искусства. 1922. 23 мая. С. 4. Любопытно, однако, что и сам Гумилёв критиковал «те картонажные эффекты, от которых так страдает русская поэзия» (Известия АН СССР, серия лит. и яз. 1987. Т. 46. № 1. С. 52).

¹⁷⁹ Коварский Н. Н. С. Тихонов. Л., 1935. С. 25.

¹⁸⁰ Там же. С. 28–29.

¹⁸¹ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 90.

¹⁸² Толстой А. Н. Лихие года. Берлин; Пб.; М., 1923. С. 51.

¹⁸³ Лит. современник. 1935. № 12. С. 186.

¹⁸⁴ Известия АН СССР, серия лит. и яз. 1987. Т. 46. № 1. С. 73.

¹⁸⁵ Даугава. 1986. № 8. С. 121.

¹⁸⁶ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 68.

¹⁸⁷ Гумилёв Н. Неизданное и несобранное. С. 56.

¹⁸⁸ Вопросы литературы. 1986. № 10. С. 120.

¹⁸⁹ Гумилёв Н. Романтические цветы. Париж, 1908. С. 18.

¹⁹⁰ Тихонов Н. Стихотворения и поэмы. С. 72–73.

¹⁹¹ Вопросы литературы. 1988. № 8. С. 33.

¹⁹² Лит. Грузия. 1988. № 1. С. 103.

¹⁹³ Горбачев Г. Современная русская литература. С. 270.

¹⁹⁴ Там же.

¹⁹⁵ На лит. посту. 1929. № 23. С. 67–68.

¹⁹⁶ Асеев Н. Дневник поэта. Л., 1929. С. 139.

¹⁹⁷ Оксенов И. Николай Тихонов // Звезда. 1925. № 5. С. 253.

¹⁹⁸ Там же.

¹⁹⁹ Книга и революция. 1922. № 3. С. 74.

²⁰⁰ Там же. С. 73.

²⁰¹ На лит. посту. 1929. № 23. С. 70.

²⁰² Там же. С. 69.

²⁰³ Там же. С. 74, 76.

²⁰⁴ Лит. современник. 1940. № 8–9. С. 203.

²⁰⁵ Стройка. 1930. № 19–20. С. 16.

²⁰⁶ Современная литература. Л., 1925. С. 7–8.

²⁰⁷ Коварский Н. Н. С. Тихонов. С. 30.

²⁰⁸ Печать и революция. 1927. № 5. С. 213.

²⁰⁹ Вопросы литературы. 1986. № 10. С. 126.

²¹⁰ Там же. 1966. № 10. С. 129.

²¹¹ День поэзии. М., 1986. С. 180.

²¹² Гумилёв Н. Чужое небо. С. 78.

²¹³ Иванов Г. О поэзии Н. Гумилёва // Летопись Дома литераторов, 1921. № 1. С. 3. Гумилёв сетовал: «Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца» (Известия АН СССР, серия лит. и яз. 1987. Т. 46. № 1. С. 74).

²¹⁴ Коварский Н. Н. С. Тихонов. С. 111.

²¹⁵ Гумилёв Н. Письма о русской поэзии. С. 50.

²¹⁶ Давидсон А. Сесиль Родс и его время. М., 1984. С. 7.

²¹⁷ Гумилёв Н. Мик. СПб., 1918. С. 10.

²¹⁸ ИМЛИ, архив Н. С. Тихонова, II, № 5047.

²¹⁹ Личный архив Е. С. Неслуховской.

²²⁰ Гумилёв Н. Собр. соч.: В 4 т. Вашингтон. Т. 1. С. XIII.

²²¹ Гумилёв Н. Избранное. Париж, 1959. С. 10.

²²² Гумилёв Н. Стихотворения. С. 29.

²²³ Тихонов Н. Собр. стихотворений: В 2 т. Л.; М., 1932. Т. 2. С. 41.

²²⁴ Так писал Н. Тихонов; Н. Берберова вспоминала, что в тот же день была принята и она (Вопросы литературы. 1988. № 9. С. 198).

²²⁵ Лит. учеба. 1931. № 5. С. 105.

²²⁶ Между прочим, Киплинг не противопоставлял схематично Восток Западу и вовсе не принижал его: неверное прочтение текстов и здесь привело к неверному истолкованию поэта (см. об этом, напр.: Иванов Вяч. Вс. Темы и стили Востока в поэзии Запада // Восточные мотивы. М., 1985. С. 429).

²²⁷ Вопросы литературы. 1986. № 10. С. 130.

²²⁸ Хренков Дм. Анна Ахматова в Петербурге — Петрограде — Ленинграде. Л., 1989. С. 149.

²²⁹ Левоневский Д. История «Большого блокнота» // Звезда. 1988. № 7. С. 194–195.

²³⁰ Вспомним также, что в 1933 г., когда в редколлегию журнала «Звезда» входил Н. Тихонов, там была опубликована (также после перерыва в публикациях автора) статья А. Ахматовой «Последняя сказка Пушкина».

²³¹ Из письма И. И. Гаглова автору статьи от 24 сентября 1988 г.

²³² Из письма Мустая Карима автору статьи от 1 ноября 1988 г.

²³³ Оцуп Н. Океан времени. С. 515.

²³⁴ Гильгамеш. СПб., 1919. С. 21.

²³⁵ На прочном фундаменте // Правда. 1988. 20 ноября.