Неопубликованные переводы Николая Гумилёва: «Бимини» и «Вицли-Пуцли» Г. Гейне

  • Дата:
Источник:
  • «Русская литература» №2, 2006 год
Материалы по теме:

Переводы
теги: переводы, Генрих Гейне

До сих пор опубликованы далеко не все переводы, выполненные Николаем Гумилёвым в послереволюционные годы для издательства «Всемирная литература». Значительная их часть хранится в РГАЛИ, в фондах Н. С. Гумилёва и Л. В. Горнунга. К числу таких малоизвестных текстов относятся переводы поэм Г. Гейне «Бимини» и «Вицли-Пуцли».

Несколько больше «повезло» другому переводу Гумилёва из Гейне — поэме «Атта Тролль. Сон в летнюю ночь»: этот текст был опубликован дважды в 1930-е годы.1 Известно, что перевод «Атта Тролль» был заказан Гумилёву Блоком, который готовил для «Всемирной литературы» многотомное собрание сочинений немецкого поэта.2 Вполне вероятно, что именно Блок предложил Гумилёву переводить также «Бимини» и «Вицли-Пуцли» (ср. надпись «Блоку» в машинописном тексте «Бимини»).

В 1982 году шесть заключительных строф «Бимини» были опубликованы в номере 9 «Wiener Slawistischer Almanach» в разделе «„Гумилёвские чтения“ 1980 года» под условным названием «Отрывок». Эта публикация привлекла внимание О. Ронена: «Но век обидел Гейне. Мало кто из русских литературоведов его читает. Показательно, что в посвященной Гумилёву подборке „Венского славистического альманаха“ был напечатан в начале 1980-х годов в качестве неизвестного оригинального стихотворения Гумилёва выполненный им перевод отрывка из поэмы „Бимини“, чего не заметил ни один рецензент. Между тем внимание к „Бимини“ было у Гумилёва не случайно не только из-за „конквистадорской“ темы, но и потому, что вслед за „Бимини“ и Мандельштам, и Гумилёв отождествляли тайну ушедшего романтизма с пением мертвых соловьев, которое раздается в прологе к этой поэме Гейне об острове, где бьет ключ вечной юности».3

Те же шесть строф перепечатаны в «Гумилёвских чтениях» 1984 года уже с указанием на то, что это перевод из Гейне.4 В примечаниях сообщается, что шесть заключительных строф из поэмы «Бимини» печатаются по автографу из собрания А. Е. Бурцева, и далее: «Как видно из книги издательских гонораров издательства „Всемирная литература“, в январе-октябре 1920 года Гумилёв работал над переводом поэмы „Бимини“ для четырехтомного Собрания сочинений Гейне под редакцией А. А. Блока.5 Годом раньше он перевел поэму „Атта Тролль“ и романсеро „Вицлипуцли“».6 А в приведенном ниже «Списке переводов, выполненных Н. С. Гумилёвым для издательств „Всемирная литература“ и 3. И. Гржебина» говорится, что над «Вицлипуцли» (так же как и над «Бимини») Гумилёв работал в январе-октябре 1920 года.7 Местонахождение самого текста авторам «Гумилёвских чтений» было неизвестно.

В редких публикациях, где упоминается этот перевод Гумилёва, название, которое дал ему переводчик, искажено. В «Гумилёвских чтениях» отсутствует дефис; в книге Веры Лукницкой есть такая запись: «9 января закончен перевод „Фитули-Пуули“ (первые 156 строк были переведены 1 января) и к 20 января закончен перевод „Бимини“ Гейне»;8 в опубликованной переписке П. Н. Лукницкого и Л. В. Горнунга стоит почему-то «Вицли-Цуцли».9

Именно переписка Лукницкого и Горнунга предоставляет некоторые сведения о том, как оказались переводы «Бимини» и «Вицли-Пуцли» в РГАЛИ, в фонде Горнунга. В примечаниях к переписке сказано: «В 1924 г. в издательстве „Всемирная литература“ Лукницкий скопировал переведенные Гумилёвым поэмы Г. Гейне».10 3 апреля 1925 года Лукницкий сетовал на то, что не имеет возможности перепечатывать материалы на машинке.11 2 июня 1926 года Горнунг пишет Лукницкому: «Только теперь собираюсь Вам перечислить то, что Вы дали мне с собой из Петербурга.12 Поверите ли, только на днях начал перепечатывать кое-что на машинке, вообще из стола достал в первый раз после Петербурга. При этом письме приложу перепечатанные уже стихи. Я печатаю в 4-х экземплярах, причем исправленные Гумилёвым слова беру в последней редакции, так как при всяком исследовании (подготовке нового издания) можно ориентироваться на нее только. Пишу все по новому правописанию, так как оно останется в обиходе теперь навсегда, и, наконец, думаю, что можно исправлять явные ошибки, как, например, мягкий знак после Ч и Ш в мужском роде, и только знаки препинанья не буду трогать, так как в этой области каждый может выступать пионером и иметь свои особенности».13

Машинописная копия «Бимини» с пояснительными записками П. Н. Лукницкого хранится в РГАЛИ в фонде Л. В. Горнунга (Ф. 2813. Оп. 1. N 50). Текст поэмы занимает 47 л. Орфография современная. На л. 48 — примечания Лукницкого:

«Переписано с текста, напечатанного на пишущей машинке, находящегося во „Всемирной литературе“.

Поправки чернилами — мои (поправляю неточности переписки с подлинника).

Карандашные пометки (простым, красным и синим карандашом) — воспроизведены как в подлиннике».

Далее следует дата: «13/ХИ 24» и подпись: «П. Л.».

На обложке синим, а на л. 1 простым карандашом надпись: «Блоку». На л. 1б красным карандашом указан источник перевода: Nachlese. III. Romanzen und Fab-len. Простым карандашом по тексту расставлены восклицательные и вопросительные знаки.

Поскольку основной текст напечатан на машинке, можно предположить, что это копия с рукописи Лукницкого, сделанная Горнунгом.

Там же в фонде Н. С. Гумилёва (Ф. 147. Оп. 1. N 28) хранится черновой вариант перевода «Бимини», написанный рукою Гумилёва, чернилами, с его же правкой теми же чернилами (исправленный вариант совпадает с машинописным текстом). О происхождении этого документа сведений нет. При этом примечательно, что в рукописи отсутствуют 6 заключительных строф (приблизительно 1 лист текста), т. е. именно такой фрагмент, который был обнаружен авторами «Гумилёвских чтений» в собрании А. Е. Бурцева. Возможно, это части одной и той же черновой рукописи. Всего в рукописи 20 листов. Орфография старая. Буквы в начале строк то заглавные, то строчные (в машинописном варианте буквы заглавные). Знаки препинания проставлены не везде, но в целом совпадают с машинописным вариантом (включая восклицательные и вопросительные знаки).

Текст поэмы «Бимини» публикуется по автографу Гумилёва за исключением шести заключительных строф, которые приводятся по машинописному варианту (совпадают с опубликованным в «Гумилёвских чтениях» «Отрывком»). Орфография современная; исключение составляют некоторые варианты особого написания имен собственных и нарицательных (Кортец, сеньёра и др.). Пунктуация приведена к современным нормам, кроме отдельных случаев, рассмотренных как авторский знак. В подстрочных примечаниях приводятся первоначальные варианты перевода (в тех случаях, когда их можно было разобрать).

БИМИНИ

Пролог

Вера в чудеса! В цветок
Голубой, увядший ныне,
Но блиставший в каждом сердце
В воспеваемое мною

Время веры в чудо. Чудом
Кажется оно само.
Столько в нем чудес, что люди
Больше им не удивлялись.

Как в холодном свете будней,
Человек смотрел привычно
На чудеснейшие вещи,
Что могли бы превзойти

Их безумием безумье
Баснословии легендарных
Чернецов с сожженным мозгом
В старых рыцарских романах.

Как-то утром, как невеста,
Выплыло из океана
Синих вод морское диво,
Неизвестная страна —

Новая страна с иною
Человеческой породой,
Птицами, зверьем, цветами
И болезнями иными.

Тем же временем и старый,
Собственный наш старый мир,
Изменен, преобразован,
Тоже сделался чудесным.

Из-за откровений духа,
Современного нам духа,
Из-за чар Бертольда Шварца,
Из-за черного искусства

Волнователя из Майнца,
Также из-за волшебства,
Что владычествует в книгах,
Принесенных колдунами

Из Египта с Византией,
В современном переводе —
Книга Красоты одна
И другая Книга Правды.

Обе эти книги Бог
Написал на двух различных
Языках небесных, даже
Верим мы, собственноручно.

Старый мир иглой дрожащей,
Этим скиптром мореходов,
Колдовским жезлом, дорогу
В Индию себе открыл.

В вожделенную отчизну
Пряностей, везде растущих
В беспорядочном избытке,
Даже вьющихся во прахе,

Фантастических побегов
Трав, деревьев и цветов,
Что дворянство средь растений
Или камни из короны,

Пряностей, дотоль безвестных,
С их таинственным влияньем,
Что спасает человека,
Иногда же отравляет.

По тому смотря, кто станет
Их мешать: аптекарь умный
Иль бессмысленный венгерец
Из*** Баната.

И когда теперь ворота
Сада Индии открыли,
Море туков бальзамичных
И потоки сладострастных

Небывалых ароматов,
Опьяняющих рассудок
Их дурманом, сразу в сердце
Света Старого проникли,

Как гонимая пожаром,
Плетью огненною, кровь
Бесновалась, вожделея
Золота и наслажденья —

Но лишь золото осталось,
Так как с этой желтой сводней
Каждый сам себе добудет
Все земные наслажденья.

Золото отныне стало
Первым словом у испанца
На пороге в дом индейский —
Лишь потом воды просил он.

Перу с Мексикой узнали
Праздник золотой горячки,
И Пизарро и Кортец,
Пьяны золотом, валялись.

При паденьи храма
Квито Лопец Вакка, унеся
Солнце золота литого,
Весом центеров двенадцать,

Проиграл его тотчас же,
И осталась поговорка:
«Это Лопец, проигравший
До восхода солнца солнце».

Ха! То были игроки,
Были воры и бандиты
(Все мы здесь не совершенны),
Но они творили чудо,

Превзойдя своей отвагой
Всю солдатчину вселенной,
От владыки Олоферна
До Радецкого с Гайнау.

В это время веры в чудо
Чудеса творили люди;
Тот, кто верил в невозможность,
Невозможное свершал.

Лишь глупец мог сомневаться,
Рассудительный же верил
И склонял перед чудесным
Низко голову мудрец.

Странно! Этих дней чудесных
Все звучит в уме сегодня
Удивительная повесть
Дон Жуана де Леон,

Что открыл для нас Флориду,
Но года искал напрасно
Для своей тоски чудесный,
Дальний остров: Бимини!

Бимини! При этом слове,
Сладком звуке у меня
Бьется сердце, и былые
Грезы юности проснулись,

На челе венки увяли,
Грустно смотрят на меня,
Точно кровью истекая,
Соловей рыдает мертвый.

И я вздрагиваю в страхе,
Содрогаюсь я так сильно,
Что потрескивают швы
На горячечной рубашке.

Но затем я улыбаюсь,
Потому что попугаи
Заскрипели смехотворно
И печально: «Бимини».

Помоги мне муза, фея
Париосса, дочь богов,
Докажи мне власть искусства
Благородного, поэзии —

Покажи, как ты колдуешь,
Преврати единым взмахом
Песнь мою в корабль волшебный,
Чтобы плыть на Бимини!

Лишь сказал я это слово,
Как исполнилось желанье
И корабль волшебный с доков
Мысли в воду погрузился.

Кто со мной на Бимини
Едет, господа и дамы?
Ветр попутный, вас доставит
Мой корабль на Бимини.

Вы страдаете подагрой,
Господа? Быть может, дамы
На своем челе лилейном
Уж морщинку отыскали?

Так за мной, на Бимини!
Там найдете исцеленье
От позорнейших пороков
При посредстве гидропатии.

И пожалуйста, не бойтесь,
Очень прочен мой корабль.
Из хореев, крепче дуба
Выстроены киль и помост.

На руле сидит Фантазия,
Радость правит парусами,
Юнги — быстрые остроты,
Здесь ли Разум? Я не знаю!

Реи — только из метафор,
Из гипербол — мачты, флаг мой
Черно-красно-золотой,
Баснословно-романтичный,

Флаг трехцветный Барбароссы,
Как его давно я видел
В Kyffhauzer’e и в соборе
Франкфуртском Святого Павла. —

Быстро морем мира сказки,
Синим морем мира сказки,
Мой корабль, корабль волшебный,
Тянет борозды мечтанья.

Искрометно предо мною
В колыхающейся сини
Стаей плещутся веселой
Большеротые дельфины —

И на них верхом несутся
Водяные почтальоны.
То амуры, что, надув
Щеки, в раковины трубят.

Трубят в звонкие фанфары,
Но послушай! Как звучит там
Из глубин морских внезапно
То хихиканье, то смех.

Ах, я знаю эти звуки,
Эти сладкие насмешки —
То задорные Ундины
Недоверчиво смеются

Надо мной, над шутовским
Кораблем, над шутовскою
Публикой и над поездкой
Шутовской на Бимини.

I

Одинок, на берегу
Кубы, пред водой зеркальной
Человек стоит и смотрит
Как в воде он отразился.

Человек тот стар, но прямо
Держится он, по-испански.
И странна его одежда
И матроса, и солдата.

Вот штанов рыбацких складки
Падают из-под камзола
Желтого, оленьей кожи;
Золотая портупея

Меч поддерживает длинный,
Неизбежный, из Толедо;
И над серым фетром вьются
Красные петушьи перья.

И они склонились томно
К лику старца, над которым
Современники и время
Так досадно потрудились.

Там с морщинами, что годы
И тяготы проложили,
Перекрещивались шрамы
Давних сабельных ударов.

Не с особенной приязнью,
Как мне кажется, старик
Озабоченный взирает
На свое изображенье.

То протягивает, точно
Защищаясь, обе руки,
То качает головою,
Сам с собою говоря:

«Это ль Дон Жуан де Леон,
Паж веселый при дворе
Дона Гомеца, носивший
Шлейф за дочерью Алькада?

Он был строен и воздушен,
Золотые кудри вились
Вкруг чела, в котором жили
Легкомыслие и счастье.

Все красавицы Севильи
Знали шаг его коня,
И они бросались к окнам,
Как по улицам он ехал.

Звал ли он свою собаку,
Языком о нёбо щелкнув,
Этот звук пронзал сердца
Розовеющих красавиц.


Это ль Дон Жуан де Леон,
Бывший пугалом для мавров
И срубавший, как репейник,
Эти головы в тюрбанах?

На равнине пред Гренадой
И передо всем Христовым
Воинством сам Дон Гонзальво
Дал мне рыцарское званье.

В тот же самый день под вечер
Я в палатке у инфанта
Танцевал под звуки скрипок,
Выбирая лучших дам.

Но не звуки этих скрипок,
Не приветы дам прекрасных
Слышал я в чудесный вечер
Дня того — как жеребенок

Топал по полу палатки,
Я и слышал только звоны,
Только звоны этих первых
Золоченых шпор моих.

Но с годами честолюбье
Появилось, и поехал
Я с Колумбом во второе
Путешествие его.

И всегда остался предан
Я второму Христофору,
Свет несущему Спасенья
Для язычников чрез воды.

Глаз его я не забуду,
Молча он страдал и только
Ночью жаловался звездам
И бушующим волнам.

И когда Колумб в Севилью
Возвратился, нанялся
Я к Ойеде, чтобы вместе
Приключений поискать.

Дон Ойеда славный рыцарь
Был от головы до ног,
И у короля Артура
Лучше не было когда-то.

Битва лишь была отрадой
Для него. Смеясь, сражался
Он с отрядами индейцев,
Окружавшими его.

Ядовитою стрелою
Был он ранен, но железом
Раскаленным сразу выжег
Рану, весело смеясь.

Как-то по пояс в болотах,
Из которых был нам выход
Неизвестен, наудачу,
Без еды и без питья,

Мы уж тридцать дней тащились,
Только двадцать человек
Изо ста, а остальные
Умерли при переходе —

А болото становилось
Глубже все — и вот мы встали,
Но Ойеда влил в нас храбрость,
Так же весело смеясь.

Мой товарищ по оружью
После стал Бальбоа — этот
Был отважен, как Ойеда,
Но знаком с военным делом.

Все орлы высокой мощи
В голове его гнездились,
И великодушье в сердце,
Точно солнце, пламенело.

Для Испании открыл он
Сотни королевств, обширней,
Чем Европа, и богаче,
Чем Венеция и Фланды,

Лишь пеньковую веревку
Получил он: на базарной
Людной площади Бальбоа,
Как преступник, был повешен.

Не такой прекрасный рыцарь,
Да и духом послабее,
Но чудесный полководец
Дон Фернандо был, Кортец.

В незначительном отряде,
Мексику завоевавшем,
Я служил — и много тягот
Вынес при походе этом.

Много золота я добыл,
Но и желтую горячку —
Ах, здоровья половину
Потерял у мексиканцев.

Золотом я каравеллы
Нагрузил, своей доверяясь
Собственной звезде, и вот
Я открыл здесь остров Кубу.

И теперь им управляю
Для Жуанны и Фернандо
Аррагонских и Кастильских,
Высочайше благосклонных.

Все теперь мое,14 к чему
Люди яростно стремятся,
Милость царская, почет,15
Также орден Калатравы.

Губернатор я, храню
В кладовых песет сто тысяч
В слитках золота, каменья
Ценные и жемчуга.

Ах! Смотреть на этот жемчуг
Мне бывает очень грустно:
Лучше б зубы получить мне,
Зубы юности моей.

Зубы юности! С зубами
Ведь и юность я утратил —
Вспомню лишь, и скрежещу
Я гнилыми корешками.

Зубы юности и юность,
Если б вас купить обратно,
Как охотно бы расстался
Я со всеми жемчугами,

С драгоценными камнями,
Золотом моим, что стоит
Тысяч сто песет, и дал бы
С ними орден Калатравы.

Пусть возьмут богатство, славу,
Губернаторское званье,
Пусть зовут меня мальчишкой,
Молодым зевакой, дурнем!

О блаженнейшая Дева,
Сжалься, сжалься над безумцем,
Что томится и стыдливо
Прячет суетное горе!

Дева! Я Тебе открою
Душу, лишь Тебе признаюсь,
В чем ни одному святому
В небе я б не смог признаться —

Так как все они мужчины
И не смеют даже в небе
С состраданьем улыбаться
Над Жуаном де Леоном.

Ты же женщина, о Дева,
И хотя вовек нетленна
Красота твоя, но умным,
Женским ты чутьем поймешь,

Как страдает преходящий
Человек, утратив силу
И великолепье тела,
Ставшего карикатурой.

Ах, счастливей нас деревья,
На которых в то же время
Тот же самый ветр осенний
Лиственный наряд сбивает.

Все они зимой голы,
Нет тогда ни деревца,
Чья бы зелень потешалась
Над увядшими друзьями.

А у нас переживает
Каждый собственное время,
И одни дружны с весною,
Над другими же зима.

Горько старец ощущает
Боль бессилия при виде
Молодого сил избытка, —
О блаженнейшая Дева!

Отряхни же с плеч усталых
Этот грустный зимний возраст,
Голову мне оснеживший,
Остужающий мне кровь, —

Солнцу прикажи, чтоб снова
Пыл в мои пролило вены,
И весне, чтоб разбудила
Соловьев в груди моей —

Ах, отдай щекам их розы,
Золотые кудри дай
Голове моей, о Дева, —
Дай мне молодость обратно!»

И когда Жуан де Леон
Сам себе сказал все это,
Вдруг с невыразимой болью
Он закрыл лицо руками.

И стонал он, и рыдал он
Так безумно, горько, бурно,
Что потоки слез катились
Сквозь его худые пальцы.

II

И на суше рыцарь верен
Всем былым морским привычкам,
Как на корабле когда-то
Спит он ночью в гамаке.

И от мерного движенья
Усыпляющих приливов
Он не хочет отказаться
И велит качать гамак.

Это дело правит Кака,
Пожилая индианка,
И павлиньим опахалом
От лица москитов гонит.

И качая колыбельку,
Убаюкивает старой
Песней родины своей
Престарелого ребенка.

Волшебство в напеве этом
Или в голосе, который
Звонок, точно щебетанье
Чижика? Она поет:

«Птичка малая, Колибри,
Уведи нас к Бимини;
Ты лети вперед, мы следом
В разукрашенных пирогах.

Рыбка малая, Бридиди,
Уведи нас к Бимини;
Ты плыви вперед, мы следом
С расцвеченными шестами.

Там на Бимини сверкает
Радость вечная весны,
Жаворонки золотые
Кличут в небе: тирили.

Стройные цветы покрыли
Изумрудные саванны,
Сладостные ароматы,
Краски пышные горят.

Высятся большие пальмы
Вырезными веерами
И саваннам навевают
Теневые поцелуи.

И на почвы Бимини
Драгоценный бьет источник,
И его вода чудесна,
Так как юность возвращает.

Стоит лишь цветок увядший
Взбрызнуть этою водою,
Он внезапно расцветает
Прежней свежей красотой.

Стоит лишь сучок засохший
Взбрызнуть этою водою,
Он, прелестно зеленея,
Почки новые пускает.

Выпьет эту воду старец,
Снова станет молод; старость
Сбрасывает он, как жук
Гусеницы оболочку.16

Много там седых голов
Допилось до кудрей русых
И стыдятся возвратиться
Желторотыми птенцами.

Не одна старушка также,
Что себе вернула юность,
Не решается домой
Молодой идти девчонкой —

И остались эти люди
Навсегда на Бимини;
Счастье и весна их держат
В царстве молодости вечной.

К царству молодости вечной,
К золотому Бимини
И меня влечет томленье;
Вы, друзья мои, прощайте!

Старый кот мой, Мимили,
Кирики, петух мой старый,
Всем прости, ведь не вернемся
Мы обратно с Бимини!»

Пела женщина. И рыцарь
Дремлет, дремой опьяненный,
Как во сне, порой бормочет
Он по-детски: «Бимини!»

III

Солнце весело сияет
Над заливом и над Кубой:
И сегодня в синем небе
Только скрипки раздаются.

От весенних поцелуев
Покраснев, в зеленом лифе
Весь разряжен, как невеста,
Искрится прекрасный остров.

Красочно переливаясь,
Много всякого народа
Вышло на берег; но вместе,
Как одно, сердца их бьются.

И одно и то же всеми
Утешенье овладело,
Окрылило — и сказалось
В радостной и тихой дрожи

Дряхлой сморщенной старухи,
Что ползет на костыле
И, перебирая четки,
Шамкает свой Pater Noster —

То же самое сказалось
Утешение в улыбке
Раззолоченной сеньёры,
Принесенной в паланкине,

И болтающей с гидальго,
Возле рта держа цветок,
Тот, концы усов кусая,
С нею радостно шагает —

И у вытянутой стражи
На лице заметна радость,
И на лике клерикальном,
Человеческом сегодня —

Как сюртук сегодня черный
Крепко руки потирает!
Как двойной свой подбородок
Расправляет капуцин!

И епископ, что обычно
Выглядит брюзгою, к мессе
Приступая, потому что
Это завтрак отдаляет —

Даже он теперь доволен,
Радостен карбункул носа,
И в роскошном облаченьи
Он качается довольный

Под пурпурным балдахином
С мальчуганами из хора
И со свитою духовных,
Золотой парчой покрытых

И подъемлющими зонты
Желтые над головами,
Что колышутся порою
Как огромные грибы.

И процессия стремится
Прямо к алтарю Господню,
Он же под открытым небом
Здесь на берегу воздвигнут

И цветами изукрашен,
Лентами и образами,
Серебром и мишурою
И зажженными свечами.

И само Преосвященство
Служит мессу здесь у моря,
Он с молитвою святою
Хочет дать благословенье

Отплывающей флотилии,
Что качается17 на рейде
И готовится открыть
Бимини, чудесный остров.

Да, суда на рейде — это
Те, что Дон Жуан де Леон
Снарядил, снабдил людьми,
Чтоб открыть чудесный остров,

Где дарующая юность
Нежно плещется вода. —
Много тысяч пожеланий
С берегов летят за ним,

За спасителем народа, —
Каждый верит, что герой
Для него, назад вернувшись,
Привезет в бутылке юность.

Уж иной в воображеньи
Пьет целительный напиток
И качается от счастья,
Как на рейде корабли.

Из пяти судов составлен
Этот флот — одна большая
Каравелла, две фелуки
И две малых бригантины.

Адмиральское судно —
То большая каравелла
И на флаге герб Кастильи,
Аррагонии и Леона.

И она, подобно куще,
Изукрашена ветвями
И гирляндою цветочной
И цветными вымпелами.

«Эсперанца» — ей названье,
На корме, на мачте — куклы,
Виден образ этой Донны
В натуральный рост из дуба,

И раскрашен превосходно
И отлично лакирован,
Не страшится бурь и ветра
Величавая фигура.

И лицо кирпично-красно,
И кирпично-красна шея,
А под нею лиф зеленый,
Юбка тоже зелена,

Зелен и венок на черных,
Смоляных кудрях, глаза,
Брови также смоляные,
Якорь у нее в руке.

Экипаж флотильи сто
Восемьдесят человек,
Женщин шестеро меж ними,
Только шестеро аббатов.

Восемьдесят человек
С дамою — на каравелле,
Там, где Дон Жуан де Леон
Сам плывет. Зовется Какой

Эта дама, да, старуха
Кака, сделалась сеньёрой
Жуанитою с тех пор,
Как ее поставил рыцарь

Отгонительницей первой18
Мух, качающей гамак,
И мундшенкершей в грядущем,
На счастливом Бимини.

Символ должности подъемлет —
Золотой бокал она,
И подобрана туника
Так высоко, как на Гебе.

Брюссельские кружева,
Ожерелья прикрывают
На сеньёре престарелой
Темные ее красоты.

В людоедском-рококо,
Каранбеко-помпадурском
Стиле высится парик,
Птичками везде утыкан,

Птичками, жуков не больше,
Но зато в роскошных перьях,
Точно из цветов блестящих,
Иль каменьев драгоценных.

Та прическа шутовская
Превосходно отвечает
Какиной оригинальной
Попугайной физиономии.

Боковой фигурой к этой
Роже служит дон Жуан,
Он, поверя безусловно
В скорое преображенье,19

Уж заранее облекся
В милой юности одежду,
Разрядился в пестрый, пестрый
Модный франтовской наряд:

С колокольчиками туфли
Клювовидные; с разрезом
Панталоны, и нога
Правая в чулке зеленом,

В красном левая; кафтан
Из атласа; плащ задорно
Брошен за плечо, и перья
Страусовые на берете.

Так разряженный, и лютню
Пред собой держа, порхает
Адмирал туда, сюда,
Отдавая приказанья.

Он велит, чтоб поднят якорь
Был в тот самый миг, когда
Окончание обедни
Возвестят ему сигналом.

Он велит, чтоб при отплытьи
Пушки кораблей его,
Целых тридцать раз стреляя,
Отсалютовали Кубе.

И смеется он и кружит,
Как волчок, на каблуках,
Так его пьянит напиток
Упоительной надежды.

Струны бедные он щиплет,
Лютня жалуется горько,
Дряхлым голосом разбитым
Блеет он слова напева:

«Птичка малая Колибри,
Рыбка малая Бридиди,
Полетите, поплывите,
Путь откройте к Бимини!»

IV

Дон Жун де Леон, правда,
Не был ветреником глупым
В день, когда осуществил он
Странствованье к Бимини.

О его существованьи
Он не допускал сомнений —
Песня — сказка старой Каки
Для него была порукой.

Больше всех других людей
К чудесам моряк доверчив;
Пред его глазами вечно
Чудеса небес горящих.

А вокруг него бушуют,
Полны тайной, воды моря,
Недра, из каких когда-то
Вышла донна Афродита.20

Мы в последующих стопах
Добросовестно расскажем,
Сколько вынес рыцарь тягот,
Сколько бедствий и напастей.

И не только не излечен
Был от старости, бедняга,
Но и сокрушен иными
Оскорбленьями для тела.

Ах, пока искал он юность,
С каждым днем старел все больше,
И в морщинах, истощенный,
Наконец достиг земли —

Тихой той земли, где жутко
Под тенистым кипарисом
Плещет речка, чья вода
Также дивно исцеляет —

Летой та река зовется,
Пей оттуда, и забудешь
Всю печаль — забудешь ты
Все прошедшие страданья —

Добрый край с водою доброй!
Кто достиг его, не кинет
Никогда — затем, что это
В самом деле Бимини.

Машинописная копия «Вицли-Пуцли» с пояснительной записью П. Н. Лукницкого хранится в РГАЛИ в фонде Л. В. Горнунга (Ф. 2813. Оп. 1. N 52). Текст поэмы занимает 39 л. Орфография современная. На конверте, в котором хранится рукопись, надпись: «Точная копия с машинописи, снятая П. Н. Лукницким». На л. 11 — запись Лукницкого: «13/ХН 1924. Переписано с текста, напечатанного на пишущей машинке, находящегося во „Всемирной литературе“». На л. 1 надпись простым карандашом: «Оплачено». На л. 1б надпись простым карандашом: «Подстрочник] — Гинцбург, ред — …».

Поскольку основной текст напечатан на машинке, можно предположить, что это копия с рукописи Лукницкого, сделанная Горнунгом.

Поэма «Вицли-Пуцли» публикуется по этому машинописному тексту. Орфография современная; исключение составляют некоторые варианты особого написания имен собственных (Кортец и др.)- Пунктуация приведена к современным нормам, кроме отдельных случаев, рассмотренных как авторский знак.

ВИЦЛИ-ПУЦЛИ

Вот Америка пред вами,
Вот он этот Новый Мир,
Не теперешний, что вянет
Под влияньем европейским.

Вот он Новый Мир такой же,
Как его из океана
Христофор Колумб извлек,
От воды еще блестящий.

В брызгах, точно в жемчугах,
Что летят, переливаясь
Красками под лаской солнца.
Как здоров он, этот Мир.

Не кладбище романтизма
И не древняя гора
Символов заплесневелых,
Париков окаменевших,

На здоровой почве будут
Лишь здоровые деревья.
Нет усталых здесь, и встретить
Здесь нельзя спинной сухотки.

На ветвях большие птицы
Там качаются. Их перья,
Как цветы. Носы уныло
Повисают, а глаза

Точно из очков взирают
Молчаливо на тебя —
Миг — и резко крикнут птицы
И как кумушки зашепчут.

Но невнятен мне их говор,
Хоть и я в наречьях птичьих
Не слабее Соломона,
Мужа многих тысяч жен.

И искусного не только
В языке тогдашних птиц,
Но и в мертвых, позабытых
Идиомах птичьих чучел.

Новый Мир, цветы новы
И новы их ароматы,
Бешеные ароматы,
Проникающие в ноздри,

Щекоча, дрожа так страстно,
Что томится обонянье,
Вспоминая, где, когда я
Этот запах нюхал прежде.

Было ль то на Риджент Стрите
В желто-солнечных объятьях
Обаятельной Яванни,
Что всегда цветы жевала.

Иль то было в Роттердаме,
Возле статуи Эразма,
В белой вафельной палатке
За таинственной завесой.

И пока на Новый Мир
Озадаченно смотрю я,
Кажется, я сам внушаю
Больший страх — вот обезьяна,

Что спаслась в кусты в испуге,
Крестится, меня завидя,
И взывает: «Привиденье
Высылает Старый Мир».

Не пугайся, обезьяна,
Я не дух, не привиденье.
Жизнь в моих клокочет жилах,
Жизни преданный я сын.

Но от частого общенья
С мертвыми я перенял
Множество дурных привычек,
Тайных странностей у них.

В их жилищах потерял я
Годы лучшие мои,
Как в горе Венеры, в прочих
Катакомбах романтизма.

Не пугайся, обезьяна.
Я люблю тебя, ты носишь
На потертом голом заде
Дорогие мне цветы.

Черный, красный, золотистый,
Обезьяний зад меня
Заставляет с тайной грустью
Вспомнить знамя Барбароссы.

I

Вкруг чела носил он лавры,
Пели шпоры золотые
На ногах, и все же не был
Ни герой он и не рыцарь.

Был он только вождь бандитов,
В мировую книгу славы
Наглым кулаком вписавший
Имя наглое: Кортец.

Да, под именем Колумба
Написал его он тотчас,
И заучивает школьник
Оба имени подряд, —

И немедля за Колумбом
Называет он Кортеца,
Как второго исполина,
Кем гордится Новый Мир.

Вот она, судьба героя,
Сочетается его
Имя с именем бандита
В представлении людей.

И не лучше ли скончаться
Неизвестным, чем влачить
В вечность за собой такое
Сочетание имен.

Мессер Христофор Колумб
Был героем и душою
Ослепителен, как солнце,
Был и щедрым, как оно.

Пусть дают иные много,
Этот миру подарил
Целый новый мир, который
Был Америкою назван.

Он не мог освободить нас
Из земной темницы тесной,
Но сумел ее расширить,
Нашу цепь он удлинил.

И его так ценят люди,
Что пресытились Европой,
Да и Азией, а также
Африкой утомлены.

Лишь один герой, единый,
Дал нам больше, дал нам лучше,
Чем Колумб, и этот был
Тот, кто подарил нам Бога.

Был отец его Амрамом,
Звали мать Иохабет,
Сам он назван Моисеем,
Это лучший мой герой.

Но, Пегас мой, слишком долго
Остаешься ты с Колумбом —
Наш полет сегодня должен
Быть над меньшим, над Кортецом.

Разверни, о конь крылатый,
Крылья пестрые, неси
В Новый Мир меня, и в область
Ту, что Мексикой зовется.

Отнеси меня в тот замок,
Что властитель Монтезума
Для своих гостей испанских
Предложил гостеприимно.

Но не только кров и пищу
В расточительном избытке,
Дал король чужим бродягам
И роскошные подарки;

Украшенья золотые,
Драгоценные каменья
Говорили о любви
И величии Монарха.

Этот слепо-суеверный
Невоспитанный язычник
Верил в преданность и честь,
В святость прав гостеприимства.

Снизошел он к приглашенью
Посетить веселый праздник,
Тот, что в замке их испанцы
В честь его решили дать.

Как та праздничная пьеса
Называлась, я не знаю,
«Честь испанская», быть может,
Автором был ея Кортец.

Знак он подал — и внезапно
Окружили короля,
И связали и держали
Как заложника в их замке.

Но скончался Монтезума
И обрушилась плотина,
Защищавшая от гнева
Всей страны авантюристов.

Начался пожар ужасный,
Точно бешеное море
В диком гневе бушевали
Человеческие волны.

Хоть испанцы отбивали
Каждый штурм. Но ежедневно
Начинался перед замком
Утомительный турнир.

С королевской смертью стала
И доставка провианта,
Сделался обед короче,
Лица делались длиннее.

И смотрели друг на друга,
Лица вытянув, испанцы
И вздыхали о любезной
Христианской их стране,

О покинутой отчизне,
Где звенят колокола
И кипит над очагами
Мирно Оллеа-Потрида,

И тушеные Грабанцос,
Под которыми, наверно,
Скрылись с запахом лукавым
И чесночные сосиски.

Вождь собрал совет военный,
И решили отступленье;
Надо завтра на рассвете
Город армии оставить.

Удалось войти легко
Хитростью сюда Кортецу,
Но зато при возвращеньи
Много бедствий предстояло.

Мехико — то город-остров,
Расположенный средь вод,
Поднялась посередине
Гордая морская крепость,

С берегом соединяясь
Лишь плотами и мостом,
Что лежат на мощных сваях;
Островки вокруг, как броды.

Прежде, чем поднялось солнце,
В путь направились испанцы,
Не стучали барабаны,
Не трубили трубачи.

Не хотели слишком рано
Разбудить своих хозяев
(Тысяч сто уже индейцев
Перед замком собрались).

Но на этот раз испанец
Без хозяев свел расчеты;
Много раньше пробудились
В это утро мексиканцы.

На мостах и на плотинах
И у бродов собирались,
Чтобы там прощальный кубок
Поднести своим гостям.

На мостах, плотинах, бродах
Начался безумный пир,
Кровь потоками струилась,
И гуляки бились дерзко —

Бились тесно, тело к телу,
И мы видим ясный оттиск
На груди индейца голой
Арабесок с лат испанских.

Удавленье, удушенье,
Сеча медленно катилась,
Жутко, медленно, все дальше
По мостам, плотам и бродам.

Мексиканцы пели, выли,
Но испанцы бились молча,
Отвоевывая почву
Для побега шаг за шагом.

Для боев в проходах узких
В этот день годилась мало
Европейская наука,
Пушки, лошади и латы.

Обременены испанцы
Были золотом, тем самым,
Что награбили недавно —
Горе, желтая обуза

Сковывала их движенья,
Этот дьявольский металл,
Он губил не только душу
Бедную, но с ней и тело.

Этим временем покрылись
Воды барками, ладьями;
А из них стрелки стреляли
По мостам, плотам и бродам.

Попадали, правда, в свалке
В братьев собственных порою,
И ни в одного за это
Благородного Гидальго.

Был сражен за третьим бродом
Юнкер Гастон, несший знамя
С вышитым изображеньем
Богоматери Пречистой.

И впились в изображенье
Стрелы меткие индейцев;
Шесть блестящих стрел засели
В сердце — блещущие стрелы,

Золотым мечам подобны,
Тем, что в пятницу страстную
На процессиях пронзают
Сердце Mater Dolorosa.

Смерть почувствовал дон Гастон,
Знамя передал Гонзальво,
Но и он, пронзенный, тоже
Скоро пал. — Тогда схватил

Сам Кортец святое знамя,
И высоко на коне
Нес его он до заката,
Прекратившего сраженье.

Сто и шестьдесят испанцев
Смерть свою нашли в тот день;
Восемьдесят их живыми
В плен достались мексиканцам.

Были ранены иные,
И они погибли позже.
И десяток лошадей
Был убит или захвачен.

Только к вечеру достигли
И Кортец и войско суши
Безопасной — берегов,
Тонущих в плакучих ивах.

II

За ужасным днем сраженья
Колдовская ночь победы;
Сотни праздничных огней,
Пламя факелов смолистых,
Свой полдневный свет бросают
Ярко на дворцы и храмы,

Зданья цехов, но всех больше
На твердыню Вицли-Пуцли,
Храм его из красных плит,
Что напомнил бы Египет,

Вавилон и Ассирию,
Их чудовища-постройки,
Как мы зрим их на картинах
Генри Мартина британца.

Те же лестницы, площадки,
Столь широкие, что там
Вверх и вниз проходят вместе
Много тысяч мексиканцев,

А на ступенях отряды
Диких воинов уселись,
Пальмовым вином и славой
Опьяненные пируют.

Эти лестницы зигзагом
Приближаются к площадке,
Окруженной балюстрадой
Длинной плоской крыше храма.

Там на троне-алтаре
Восседает Вицли-Пуцли,
Бог сражений кровожадный.
Он чудовище по виду

И однако так забавен,
Так затейлив и ребячлив,
Что помимо жуткой дрожи
Пробуждает в нас смешливость.

На него взглянув случайно,
Разумеется, припомним
Базельской мы бледной смерти
Образ Маннкен-Пис Брюсселя.
(Образ иль фонтан в Брюсселе.21)

Рядом с богом встали справа
Светские, жрецы ж налево;
В облаченьи пестрых перьев
Нынче гордо духовенство.

А на ступенях алтарных
Сел столетний человечек,
Череп гол и подбородок,
Но кафтанчик ярко-красный.

Это жертвоприноситель,
Точит он свои ножи,
Улыбаясь, и косится
Иногда наверх на бога.

Вицли-Пуцли, очевидно,
Эти взгляды понимает,
И бровями шевелит
И жует губами даже.

И на корточках уселись
Храмовые музыканты,
С ними трубы и литавры,
Слышен трубный звук и грохот —

Слышен трубный звук и грохот —
И подтягивает хор
Мексиканское Te Deum
Как мяуканье кошачье.

Как мяуканье кошачье.
Но породы крупной, точно
Это тигровые кошки,
Истребители людей.

И когда полночный ветер
Звуки к берегу относит,
То испанцам на душе
Сразу скверно, как с похмелья.

Между ив плакучих грустно
Все еще стоят они,
Смотрят пристально на город,
Что на темных, темных водах

Отражается, смеется
Бесконечными огнями —
И они, как бы в партере
Оживленного театра,

А пред ними крыша храма
Вицли-Пуцли, точно сцена,
Где победы празднество,
Как мистерию играют.

Пьеса «Жертвоприношенье
Человеческое» — древен
Тот сюжет; у христиан
Зрелище не так ужасно.

Стала кровь у них вином,
Человеческое тело —
Безобидным жидким блюдом,
Кашицей мучною стала.

Но на этот раз у диких
Понята была потеха
Посерьезней: ели мясо,
Кровь была людскою кровью.

И была та кровь чистейшей
Кровью старых христиан,
Что не смешивалась с кровью
Иудеев или мавров.

Радость, радость Вицли-Пуцли,
Кровь испанская прольется,
Теплым запахом так жадно
Ты насытишь обонянье.

Нынче в честь твою зарежут
Восемьдесят всех испанцев,
Величавое жаркое
Для стола твоих жрецов.

Жрец твой человек, а люди
Лишь несчастные обжоры
И не могут жить одним
Ароматом, точно боги.

Слушай, бьют литавры смерти,
И визжат рога баранов,
Возвещая, что подходит
Вереница обреченных.

Восемьдесят гнусно-голых
Пленных, руки за спиною
Крепко связаны, их тащат
Вверх по лестнице на крышу.

Пред кумиром Вицли-Пуцли
Заставляют их склониться,
В шутовской запрыгать пляске,
Подвергают после пыткам,

Столь жестоким и ужасным,
Что пытаемых моленья
Раздаются громче всей
Катавасии людоедов —

Жаль мне зрителей далеких,
И Кортец и кто с ним был
Услыхали и узнали
Сотоварищей призывы;

Их на сцене освещенной
Было также видно ясно,
Видно лица и фигуры,
Виден нож, видна и кровь —

И испанцы сняли каски,
Опустились на колени,
И псалом запели мертвых,
Затянули «De Profundis».

Между испустивших дух
Был и Раймонд де Мендоза,
Сын прекрасной аббатисы,
Первой радости Кортеца.

И когда на груди трупа
Медальон Кортец увидел
И портрет в нем материнский,
Слезы светлые он пролил —

Но сейчас отер их твердой
Буйволиного перчаткой,
Глубоко вздохнул и начал
Петь с другими «Miserere».

Уж бледней сверкают звезды,
Поднимаются туманы
Над водой, как привиденья,
Что волочат простыни.

Праздник кончен, свет погашен
На высокой крыше храма,
Где, храпя, лежат жрецы
На полу, залитом кровью.

Лишь не спит кафтан багряный,
При огне последней лампы,
Сладко щурясь, балагуря,
Жрец беседует с кумиром:

«Вицли-Пуцли, Вицли-Пуцли,
Мой любимый Вицли-Пуцли:
Нынче ты повеселился
И понюхал благовоний.

Нынче кровь была испанцев —
И она дымилась вкусно,
И твой тонкий нос обжоры
Сладострастно заблестел.

Завтра мы коней зарежем,
Благородных, ржущих чудищ,
Порожденных духом ветра
С матерью, морской коровой.

Будешь милым, я зарежу
Для тебя моих двух внуков,
Мальчиков со сладкой кровью,
Старости моей отраду.

Но ты должен быть послушным,
Дать нам новые победы —
Дай еще побед нам, милый
Вицли-Пуцли, Вицли-Пуцли.

И пошли врагам погибель,
Чужестранцам, что из дальних
Неоткрытых стран приплыли
Через море мира к нам.

Что лишило их отчизны,
Был то голод или грех,
„Дома будь, питайся честно“
Смысл пословицы старинной.

И чего им надо. Прячут
Наше золото в карманы
И хотят, чтоб мы на небе
Стали счастливы потом.

Мы поверили, что это
Существа иной породы,
Дети солнца, что бессмертны,
Правят молнией и громом.

Но их можно убивать,
Как других, как всех, и нож мой
Испытал сегодня ночью,
Что они, как люди, смертны.

Люди, да, и не прекрасней
Нас, других; средь них иные
Безобразны, как мартышки;
Так же точно волосаты

Лица их и, говорят,
У иных в штанах сокрыты
И хвосты, как у мартышек, —
Для чего штаны бесхвостым.

И душа их безобразна,
Незнакома с благочестьем,
Говорят, они съедают
Даже собственных богов.

Истреби ж отребье злое,
Пожирателей богов,
Вицли-Пуцли, Вицли-Пуцли,
Дай побед нам, Вицли-Пуцли». —

Так промолвил жрец кумиру.
И кумир ему ответил
С хриплым вздохом, точно ветер,
Что тростник ласкает ночью:

«Ты, палач в кафтане красном,
Ты зарезал много тысяч,
Так вонзи свой нож священный
В тело старое свое.

Из распоротого брюха
Выскользнет тогда твой дух
И засеменит по камням
Он к лягушечьему пруду.

Тетка там моя, царица
Крыс, живет — она промолвит:
— Здравствуй, голая душа,
Он здоров ли, мой племянник?

Вицлипуцлиствует славно
В золотом, медовом свете
Так нее ль счастье отгоняет
От чела и мух и скуку?

Иль царапает его
Кацлагара, зла богиня,
Когтем черным и железным,
Смоченным змеиным ядом?

Голая душа, ты молвишь:
— Вицли-Пуцли шлет поклон
И чуму тебе желает
В твой, проклятая, живот.

Ты на бой его толкнула
И совет твой был несчастен,
Злая, вот готово сбыться
Предсказанье дней минувших:

„Ждет погибель государство
Из-за мужей бородатых,
Что на птицах деревянных
Прилетят сюда с востока“.

И пословица есть также:
„Воля женщин — воля бога“ —
Но двойная воля бога,
Если хочет Богоматерь.

И она гневна со мною,
Неба гордая царица,
Дева, знающая тайны,
Сотворяющая чудо.

Дорог ей народ испанский,
Нам же суждено погибнуть,
Мне, что всех богов несчастней,
Бедной Мексике моей.

А исполнишь порученье,
Голая душа, укройся
В нору каменную, спи,
Моего не зная горя.

Этот храм разрушен будет,
Сам я провалюсь в чаду
Между дыма и развалин,
Чтоб никто меня не видел.

Все жя не умру, мы, боги,
Старимся, как попугаи,
Мы линяем и меняем
Только наше оперенье.

Я на родину врагов,
Что Европою зовется,
Улечу и там начну
Новую мою карьеру,

Обращусь я в черта, станут
Именем моим чураться,
И как злейший враг врагов
Там сумею я работать.

Я хочу их злобно мучить,
Привиденьями пугать их,
Предвкушенье ада, серу
Дам им чуять беспрестанно.

Мудрецов их и безумцев
Соблазнять, манить я буду,
Щекотать их добродетель,
Чтоб, как ведьма, хохотала.

Чертом сделаться хочу я
И приветствую, как близких,
Вельзевула, Астарота,
Сатану и Белиала.

И тебе привет мой тоже,
Мать грехов, змея Лилит.
Научи меня коварству,
Дивному искусству лжи.

Мексика моя родная,
Я спасти ее не в силах,
Но отмстить хочу ужасно
Я за Мексику мою».

Примечания:

1. См.: Гейне Г. Стихотворения. М.; Л., 1931. С. 297 — 366; Гейне Г. Избранные произведения. М.; Л., 1934. С. 115 — 141.

2. Это произошло 14 декабря 1918 года (см.: Базанов В. В. Александр Блок и Николай Гумилёв после Октября // Николай Гумилёв: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 198); по сведениям В. Лукницкой, перевод был завершен 25 декабря 1919 года (см.: Лукницкая В. Николай Гумилёв: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 227).

3. Ронен О. «Афронтенбург» // Звезда. 2003. N 1.

4. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband. 1984. Bd. 15. S. 202.

5. В 1920 — 1922 годах во «Всемирной литературе» вышли только тома 5 и 6 Избранных сочинений Гейне под редакцией Блока, содержавшие «Путевые картины» и «Мемуары».

6. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband. 1984. Bd. 15. S. 42.

7. Ibid. S. 89.

8. Лукницкая В. Указ. соч. С. 240.

9. Н. С. Гумилёв в переписке П. Н. Лукницкого и Л. В. Горнунга / Публ. И. Г. Кравцовой (при участии А. Г. Терехова) // Николай Гумилёв: Исследования и материалы. Библиография. С.494.

10. Там же.

11. Там же. С. 503.

12. Встреча Горнунга с Лукницким в Петербурге состоялась в конце марта — начале апреля 1926 года (см.: Там же. С. 537 — 538).

13. Там же. С. 544.

14. Было: «Я достиг всего». Зачеркнуто.

15. Было: «Славы, Царства, ласк, почета, славы». Зачеркнуто.

17. Было: «готовится». Зачеркнуто.

18. Было: «мух». Зачеркнуто.

19. Было: «будущее обновленье». Зачеркнуто.

20. Здесь рукописный вариант обрывается.

21. Помета П. Н. Лукницкого: «вариант».


Материалы по теме:

🌐 Переводы