Содержание

Критика

Третья книга стихов. СПб.: Аполлон, 1912. Ц. 1 р.

Хотя в перечне «книг того же автора» «Чужое небо» можно принять за четвертую книгу стихов, мы предпочтем видеть в ней второй шаг того пути, в котором первым были «Жемчуга». Действительно, «Романтические цветы» вошли как отдел в «Жемчуга», а «Путь конквистадоров» автор не счел нужным переиздавать. Мы даже склонны думать, что «Чужое небо» временно вышло отдельным сборником, чтобы потом занять место отдела в следующей большой книге. Мы имеем в виду отнюдь не малый объем сборника, а некоторый его переходный характер.

Значительно отличаясь от «Жемчугов», он куда-то ведет, но едва ли всегда приводит, оставляя впечатление интермеццо, роздыха на зеленой лужайке между двумя странствиями. Может быть, бóльшая разреженность образов и облегченность фактуры, более интимная мечтательность и простая лиричность «Чужого неба» заставляют нас так думать. Нас не удивляет, что, когда поэт опустил поводья и поднял забрало, лицо его сделалось определеннее и ближе, нежели когда он покорял с «конквистадорами» неизвестные земли или нырял в океан за жемчугами. И мы отчетливее услышали его голос, его настоящий голос.

Из утверждений поэта нам кажутся наиболее характерными и симптоматичными следующие:

В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь.

Затем:

И в юном мире юноша Адам,
Я улыбаюсь птицам и плодам.

Затем хотя и переводное, но, очевидно, близкое автору, несомненно любящему Теофила Готье, но несколько преувеличивающему его значение для наших дней:

Созданье тем прекрасней,
Чем взятый матерьял

Бесстрастней —
Стих, мрамор иль металл.

Эти три утверждения намекают на известную поэтику, ретроспективно распространяясь и на первую книгу разбираемого автора. К «Жемчугам», может быть, это применимо даже в большей степени. Мысль о бесстрастности материала, конечно, наименее нова, но стремление или способность слышать «в каждой луже запах океана» приводит Гумилёва не к символизму, а к методу делать проекции от любого переживания или лирического эпизода — иногда столь отдаленные, что они затемняют и даже несколько притупляют само чувство. Наиболее ценное по значению и новизне есть заявление о юноше Адаме. Этот взгляд, юношески мужественный, «новый», первоначальный для каждого поэта, взгляд на мир, кажущийся юным, притом с улыбкою всему, — есть признание очень знаменательное и влекущее за собою, быть может, важные последствия.

Но самому Гумилёву окружающий его мир, вероятно, не представляется достаточно юным, потому что он охотнее обращает свои взоры к девственным странам, где, конечно, свободнее проявлять даже те прерогативы Адама, в силу которых он давал названия животным и растениям... Вследствие этого желания поэт то изобретает небывалых зверей («Укротитель зверей»), то открывает десятую музу («Музу дальних странствий»), то дает ангелу-хранителю сестру («Ангел-хранитель»), то пересоздает «Дон Жуана». Это беспокойное искание права названий удовлетворится лишь тогда, когда юноша Адам опустит свой восторженный и слишком дальнозоркий глаз на землю, на которой он стоит, и она воистину предстанет ему новой, ждущей еще своего имени. Пока же, несмотря на прекрасные лирические пьесы вроде «Тот другой», «Современность», «Однажды вечером», «Она», «Я верил, я думал...», «Любовь», поэт предпочитает сны и мечтания. «Вы мне снились», — как говорит его Дон Жуан. Интересно, что в этой пьесе, где Дон Жуан противополагается «крикливым словам и изжитым чувствам» ставшего ученым Лепорелло, этот последний вышел гораздо более действенным, нежели говорящий пламенно и красноречиво лишь о мечтах и снах Дон Жуан, так что, переменив эпитеты, можно было бы на него самого обратить этот упрек:

Он заключит вас в сладкий склеп
Прекрасных слов и чувств не житых.

Теперь мы без боязни можем сказать, что несколько опасались этого склепа и для Гумилёва, открывшего новой книгой широко двери новым возможностям для себя и новому воздуху. Если правда, что искусство творит жизнь, то наш поэт хотел бы жизнь юную, первозданную, улыбающуюся, полную всяческих возможностей, и человека в юном расцвете сил, с буйно бегущей кровью, с открытым и смелым взором.

Остается добавить, что, будучи менее насыщена, чем «Жемчуга», новая книга Гумилёва разнообразнее, может быть, по ритмам и строфам, причем в этом последнем отношении весьма примечательна поэма «Открытие Америки», где каждая строфа — из 6 строк с двумя рифмами, причем четырнадцать строф каждой песни исчерпывают все возможные комбинации двух рифм в шести строках.