Некоторые факты из жизни Н. С. Гумилёва

  • Дата:
Источник:
теги: Анна Ахматова, исследования, родственники

Столетию со дня рождения Льва Николаевича Гумилёва посвящается.


О родителях великого русского историка и этнолога Льва Николаевича Гумилёва — поэте Николае Степановиче Гумилёве и поэтессе Анне Андреевне Ахматовой — написаны наверное уже сотни биографических исследований различного уровня, от статей до монографий. Однако, как ни покажется странным, при таком изобилии опубликованных материалов некоторые существенные факты из их жизни либо вовсе остались "за кадром" таких исследований, либо на протяжении многих лет из издания в издание тиражируются их ошибочные трактовки. Некоторые из таких фактов и будут рассмотрены в настоящей статье.

Одним из невыясненных достоверно до настоящего времени вопросов остаётся вопрос о дворянском происхождении Николая Степановича и Анны Андреевны, и, соответственно, о потомственном дворянстве их сына, Льва Николаевича Гумилёва, которого, как известно, в следственных делах НКВД именовали не иначе как "бывшим дворянином", да и сам он позднее при заполнении всевозможных анкет честно указывал "социальное происхождение: дворянин". Попытаемся, насколько возможно, внести ясность в этот вопрос.

Принято считать, что Анна Андреевна Горенко "родилась в дворянской семье", то есть была потомственной дворянкой. Но так ли это? Попробуем разобраться.

Мать поэтессы, в девичестве Инна Эразмовна Стогова, действительно была потомственной дворянкой, она родилась в семье жандармского полковника Эразма Ивановича Стогова. Но по законам Российской империи сословная принадлежность детей определялась по отцу, то есть нам необходимо выяснить, был ли её отец, Андрей Антонович Горенко, дворянином по рождению или по пожалованию. Он родился в 1848 году в семье Антона Андреевича Горенко, который, согласно его служебному формуляру, в свою очередь был сыном унтер-офицера из крепостных села Матусова Черкасского уезда Киевской губернии Андрея Яковлевича Горенко. Встречаются утверждения, что А.Я.Горенко имел личное дворянство по званию прапорщика (с 1798 года обер-офицеры из крестьян получали только личное дворянство), в которое он был якобы произведён в 1815 году, однако в метрике Антона Андреевича, родившегося в 1818 году, тоже указано, что он родился в семье унтер-офицера. Кроме того, А.Я.Горенко был повёрстан в рекруты только в 1805 году, а вплоть до 1874 года крестьянину, чтобы выслужиться в прапорщики, надо было прослужить не менее двенадцати лет унтер-офицером, то есть получить это звание к 1815 году он никак не успевал, да и к 1818 — более чем сомнительно. По другим данным, Андрей Яковлевич Горенко был произведен в унтер-офицеры в марте 1813 года , а в декабре 1825 года был произведён в прапорщики, что гораздо более правдоподобно (есть сведения, что он в дальнейшем дослужился до штабс-капитана и заведовал арестантской ротой в Николаеве). В любом случае, сын даже личного дворянина в то время мог относиться в лучшем случае к сословию "обер-офицерских детей", с 1832 года — мог быть потомственным почётным гражданином, но никак не потомственным дворянином.

Андрей Антонович родился в 1848 году, а с 1845 года потомственное дворянство приобреталось только с присвоением звания VIII класса Табели о рангах, таким образом, необходимо установить: имел ли на 1848 год Антон Андреевич звание, позволявшее ему получить потомственное дворянство? Принято считать, что Антон Андреевич получил звание прапорщика в апреле 1842 года (что само по себе сомнительно, поскольку подпоручиком он стал в 1851 году, а девять лет выслуги в прапорщиках — очень много, по другим данным он был на тот период унтер-офицером), то есть за три года до манифеста, ограничившего права получения потомственного дворянства. Но здесь есть определённые тонкости: он был ластовым офицером, а ластовые экипажи считались нестроевой службой, до 1834 года в них вообще служили не флотские офицеры, а военные чиновники, в обер-офицерских чинах имевшие соответственно только личное дворянство. Исключительно в ластовые обер-офицеры производились кондуктора и прочий унтер-офицерский состав, также получавшие только личное дворянство, наконец сам Антон Андреевич был сыном крестьянина и номинально по указу 1798 года не мог быть произведён в строевые офицеры флота и получить потомственное дворянство чином. Кроме того, даже при наличии прав на потомственное дворянство по чину, надо было пройти весьма непростую и затратную процедуру подачи прошения на высочайшее имя, которая затягивалась иногда более чем на десять лет и обходилась в 150-250 рублей серебром (для сравнения, годовой оклад в 225 рублей серебром имел в 1842 году коллежский советник — чин VI класса, равный полковнику), маловероятно, что такую сумму мог свободно потратить прапорщик ластового экипажа. И, наконец, достоверно известно, что в строевые капитаны по Адмиралтейству он был произведён только в 1869 году, к тому времени уже имея орден Св.Анны III степени с мечами и бантом за оборону Севастополя. Встречаются утверждения, что потомственное дворянство он получил по этому ордену в 1855 году, однако он был внесён во II часть родословной книги Таврической губернии, тогда как при пожаловании орденом должен бы был быть внесён в III часть, внесение во II часть означало, что он достиг потомственного дворянства выслугой в военном звании. Но с 1856 года для этого ему уже надо было получить звание или чин VI класса. Он и получил звание полковника по Адмиралтейству, благодаря чему и стал потомственным дворянином, но — только в поощрение при отставке, в 1887 году. Кроме того, по указу от 22 июля 1845 года потомственное дворянство давала только I степень ордена Св.Анны. Помимо этого, к отставке Антон Андреевич имел уже и орден Св.Владимира IV ст. с бантом (за 25 лет выслуги), Св.Станислава III ст. и Св.Анны II ст. с короной, по ордену Св.Владимира IV ст. он также мог бы претендовать на потомственное дворянство. Кстати, к 1900 году потомственное дворянство перестали жаловать и по этому ордену, и по чину при отставке.

Существует версия, что прошение на высочайшее имя о причислении к потомственному дворянству было подано Антоном Андреевичем в 1864 году, когда он был штабс-капитаном, и конфирмовано в сентябре 1865 года, причём якобы к потомственному дворянству по этому прошению были причислены все его сыновья, что весьма сомнительно — по существовавшей практике статус потомственных дворян получали только дети, родившиеся уже после приобретения дворянства выслугой, из родившихся до этого в порядке исключения (как правило, если не было сыновей, ставших дворянами по рождению) мог быть причислен к потомственному дворянству только один из сыновей, и то только по прошению. Родившийся в 1848 году Андрей таким образом автоматически получить потомственное дворянство не мог. Кроме того, в родословную книгу Таврической губернии Антон Андреевич был внесён по Симферопольскому уезду, тогда как в 1865 году он проживал в Севастополе, который никогда в состав данного уезда не входил, и небольшое имение в пределах этого уезда он приобрёл существенно позже — как раз при отставке.

Таким образом, родившийся, как было сказано, в 1848 году, Андрей Антонович судя по всему потомственным дворянином не был, скорее всего он имел потомственное почётное гражданство по званию своего отца. Абстрактно он мог бы претендовать на потомственное дворянство как сын потомственного дворянина после 1887 года, но для этого следовало подать прошение в Сенат, чего по всей видимости сделано не было. В службу он вступил, поступив в Черноморскую штурманскую роту кадетом 10 июня 1858 года (РГА ВМФ, ф.406, оп.3, д.724), в 1862 году был произведён в юнкера флота и назначен в 1-й сводный Черноморский флотский экипаж, что означало окончание учёбы в Штурманской роте и начало настоящей флотской службы на кораблях. В 1868 году он переводится кондуктором в корпус инженер-механиков флота — то есть становится специалистом механической части. в этом качестве он выслуживает необходимый ценз в заграничном плавании, и 14 декабря 1870 года получает первичное обер-офицерское звание прапорщика корпуса инженер-механиков флота, дающее в то время при отставке уже только право на почётное гражданство. В 1874 году Андрей Антонович переводится во флот мичманом и на следующий год назначается преподавателем Морского училища в Санкт-Петербург (РГА ВМФ ф.406, оп.3, д.790). Звание мичмана давало ему личное дворянство, при этом он был единственным мичманом-преподавателем во всём училище. 1 января 1879 года он производится в лейтенанты, а 1 апреля того же года получает орден Св.Станислава III ст. (за 15 лет выслуги). Однако 7 сентября 1881 года он переводится в офицеры резервного флота (что тогда было примерным аналогом прежних ластовых офицеров) за "неблагонадёжность" (поддерживал дружеские отношения с лейтенантом Никитенко, изготовившим бомбы, которыми убивали Александра II) и отстраняется от преподавательской работы, а 25 числа того же месяца в отношении него полицией возбуждается "особое производство по исследованию вредного его направления", прекращённое, впрочем, без последствий. Он подаёт ходатайство и 18 (22 по другим данным) октября 1882 года восстанавливается из резервного флота в звание строевого лейтенанта, но сразу же откомандировывается для службы на судах коммерческого флота (РГА ВМФ ф. 417, оп. 4, д. 2775). Только 15 июня 1885 года его возвращают на действительную службу с зачислением во 2-й Черноморский флотский Его Королевского Высочества Герцога Эдинбургского экипаж в Николаеве с 17 июня. Однако он продолжает служить на небоевых судах флота, в конце 1886 года он берёт отпуск, приезжает в Петербург, и тут 3 марта 1887 года подает прошение об отставке по болезни. 5 марта 1887 года (невероятно быстро, исходя из традиций бюрократической волокиты) он был уволен в отставку с мундиром и пенсией, с производством в поощрение при отставке в звание капитана 2-го ранга. Однако, чтобы достичь потомственного дворянства по чину, ему надо было выслужить звание капитана 1-го ранга. Таким образом, родившаяся в 1889 году его дочь — Анна Андреевна Горенко — была записана в метрике дочерью капитана 2-го ранга, и по чину отца получила права на потомственное почётное гражданство Российской империи. К этому надо отметить, что в метрической записи отец поименован капитаном 2-го ранга (без указания на потомственное дворянство), а мать — явно указана потомственной дворянкой. Такое уточнение было целесообразно только в том случае, если при составлении метрики отец ещё не был потомственным дворянином — иначе мать автоматически считалась бы потомственной дворянкой по мужу, сословное положение матери уточнялось в метрических записях отдельно только в том случае, когда оно не совпадало с сословным положением отца (и обычно делалось это по просьбе матери). В 1890 году Андрей Антонович поступает на службу уже надворным советником (чин VII класса, был получен им по званию в отставке) на должность чиновника особых поручений при Государственном контролёре, в дальнейшем на статской службе чиновником особых поручений при Главном управлении торгового мореходства и портов он достигает чина статского советника, но, опять же, для получения потомственного дворянства ему надо было выслужить чин действительного статского советника. Таким образом, можно обоснованно полагать, что потомственного дворянства он так и не приобрёл. Ошибочно и утверждение Анны Андреевны в её автобиографических заметках, что отец её был "отставным инженер-механиком флота" — отставным он был уже флотским капитаном 2-го ранга, в корпусе инженер-механиков флота он служил только в самом начале своей карьеры, в звании прапорщика. Однако при венчании 25 апреля 1912 года она назвалась потомственной дворянкой, вероятно искренне заблуждаясь относительно своего сословного статуса, или же, зная о потомственном дворянстве деда и просто считая, что оно автоматически распространяется на всех потомков.

Теперь рассмотрим вопрос о формальном сословном происхождении Гумилёвых. Хотя в современном школьном учебнике литературы о Николае Степановиче и говорится, что он происходил из дворянской семьи, но автор биографических исследований Владимир Полушин из Красноярска в своих многочисленных публикациях на эту тему всегда утверждал, что Гумилёвы имели только личное дворянство (и то не все), и, соответственно, их потомки имели только право на потомственное почётное гражданство. Но так ли это? Тот же Полушин неоднократно приводит фрагмент из воспоминаний Всеволода Рождественского о временах учёбы Николая Степановича в Царскосельской мужской Николаевской гимназии: Гумилёву родители купили велосипед и один из гимназистов, взяв покататься, не отдавал его. Гумилёв бежал за катающимся гимназистом и требовал: "Как дворянин дворянина, прошу Вас отдать велосипед!". Впрочем, тут же Полушин выражает сомнения в достоверности этого факта, однако мы всё же попытаемся в этом разобраться.

Отец поэта, Степан Яковлевич Гумилёв, родился 28 июля 1836 года в семье диакона Крестовоздвиженской церкви села Желудёво Спасского уезда Рязанской губернии, то есть происходил из духовного сословия. Получив среднее образование в Рязанской духовной семинарии, он затем окончил медицинский факультет Московского университета, и в 1861 году поступил в службу врачом в Военно-медицинское ведомство. В то время выпускники высших медицинских учебных заведений зачислялись в службу сразу в чине титулярного советника (это был чин IX класса Табели о рангах, равный тогда армейскому капитану), по которому Степан Яковлевич получил право на личное дворянство. В 1868 году он производится в коллежские асессоры (чин VIII класса Табели, уже штаб-офицерский, равный армейскому майору). 1 января 1871 года он был награждён орденом Св.Станислава III степени (за 15 лет выслуги, в срок выслуги тогда засчитывалась и учёба на государственный счёт), 14 апреля 1873 года был зачислен старшим судовым врачом в 5-й флотский экипаж, а 1 января 1876 года награждён орденом Св.Анны III степени (за 8 лет выслуги в штаб-офицерских чинах). В 1885 году он производится в коллежские советники (чин VI класса Табели, равный полковнику), а уже 9 февраля 1887 года приказом по Морскому ведомству о чинах гражданских №294 Степан Яковлевич Гумилёв, снисходя к его прошению, был отставлен по болезни с мундиром и пенсией (причём с двумя — государственной, и от морского ведомства), произведён в поощрение при отставке в статские советники и награждён орденом Св.Станислава II степени. От первого брака у него была дочь, от второго — двое сыновей, младшим из которых и был родившийся 3 апреля 1886 года Николай Степанович Гумилёв.

На первый взгляд вроде бы Степан Яковлевич, как чиновник и выходец из духовного сословия, не должен был приобрести потомственного дворянства службой, однако тут есть определённые тонкости: он был не просто чиновником, а военным чиновником, да вдобавок служил по военно-медицинскому ведомству, где были свои, весьма специфические, условия прохождения службы. Дело в том, что хотя военные врачи и относились формально к военным чиновникам, но службу они несли непосредственно на кораблях и в частях, как обычные строевые офицеры, поэтому с самого начала XIX века их статус постепенно приближался к статусу офицеров — для них была установлена форма, схожая с формой строевых офицеров и при оружии, с 1855 года их стали как боевых офицеров награждать аннинским оружием (знак ордена Св.Анны IV степени крепился на эфесе холодного оружия), позднее они получили право на форму "со шпорами", знаки различия для них для них были установлены не чиновничьего, а офицерского образца. Поэтому с 1856 года при повышении для всех чиновников ценза по чину на получение потомственного дворянства до IV класса Табели (чин действительного статского советника) для военных врачей был сохранён ценз, равный штаб-офицерскому — VI класс Табели (чин коллежского советника). Как мы знаем, Степан Яковлевич получил этот чин в 1885 году, и с этого времени имел право на потомственное дворянство.

В качестве "бесспорного доказательства" того факта, что Гумилёвы якобы потомственного дворянства не имели (личное помимо Степана Яковлевича выслужили и многие его двоюродные братья) очень часто упоминается судьба прошения старшего брата Николая Степановича — Дмитрия. В январе 1912 года он подал в Департамент герольдии Сената прошение о признании за ним потомственного дворянства, в чём ему было отказано на совершенно законных основаниях: "Сенат определяет: в просьбе подпоручика Дмитрия Степановича Гумилёва отказать", поскольку его отец выслужил только личное дворянство. Затем на основании этого обычно делаются далекоидущие выводы, что "раз уж старший брат потомственного дворянства не удостоился, то уж куда младшему-то" и т.д. и т.п.. При этом никто почему-то не задумывается о том, с чего собственно Дмитрий Степанович вдруг решил тратить время и деньги (для подпоручика немалые), если он и сам знал, что его отец был только личным дворянином, а если вдруг не знал этого — ему бы это объяснили бы ещё при подаче прошения, в канцелярии Сената, бюрократическое "отфутболивание" просителей уже тогда было поставлено на самый высокий уровень. На самом деле, скорее всего ситуация была вызвана тем, что Дмитрий Степанович родился в 1884 году, тогда как права на потомственное дворянство с чином статского советника его отец приобрёл только в 1885 году, поэтому Дмитрий по чину отца имел потомственное почётное гражданство (затем приобрёл права личного дворянства по собственному званию подпоручика), тогда как его младший брат Николай был потомственным дворянином уже по праву рождения — он родился в 1886 году. Именно по этой причине Дмитрий и обратился с прошением в Сенат (заметим, через два года после смерти отца, последовавшей в 1910 году), поскольку в этой ситуации только в компетенции Сената было признать за ним права потомственного дворянства, получить его автоматически, как сын потомственного дворянина, родившийся до достижения его отцом по службе потомственного дворянства чином, он не мог. И отказ ему в этой просьбе был совершенно правомерен — если бы он был единственным сыном Степана Яковлевича, то в порядке исключения права потомственного дворянства могли быть распространены и на него, однако у него был младший брат, уже являвшийся потомственным дворянином, и потому претендовать на признание за ним потомственного дворянства даже в исключительном порядке он был уже не в праве. Но сам факт подачи такого прошения однозначно свидетельствует о том, что отец его потомственное дворянство выслужил, иначе вся процедура просто теряла бы смысл. Однако и после этой неудачи Дмитрий Степанович в документах предпочитал указывать сословное происхождение достаточно нестандартно — не "потомственный почётный гражданин" или "сын личного дворянина", а "сын статского советника" (послужной список Д.С.Гумилёва, РГВИА РФ, ф.409, оп.1, д.176788, л.15).

Особого внимания заслуживают в этой связи и материалы дела по обвинению Николая Степановича в сопричастности к "контрреволюционной деятельности" так называемой "Петроградской боевой организации" (дело №2534, ЦА ФСБ РФ, ф.общий следственный, д.Н-1381). В нём третьим листом идёт анкета арестованного, большая часть которой заполнена самим Гумилёвым. И в ней, в графе 3 "звание" (в то время этот термин обозначал и "сословное положение"), он сам пишет "дворянин". При том, что отлично сознаёт — тем самым он осложняет себе и без того совершенно не радужные перспективы. По логике, не будучи дворянином, он вполне мог отрицать это, многим в те годы подобное отрицание, даже голословное и на совершенно ровном месте, спасало жизнь, такие случаи известны. Значит, по всей видимости, Николай Степанович знал, что отрицать в данном случае бесполезно? Далее, листом 83 в деле идёт протокол допроса Николая Степановича, в котором в графе 4 "Происхождение" также написано "из дворян". Если даже при заполнении анкеты арестованного была сделана ошибка (что сомнительно, всё же заполнена она собственноручно), то здесь поэт имел все возможности для того, чтобы её исправить, но не сделал этого. И в дальнейшем, в машинописном "заключении по делу" (лист 102) написано "дело гр. Гумилёва Николая Станиславовича 35 лет происходит из дворян". Интересно, кстати, что везде по тексту заключения обвиняемый — "Станиславович", и только в заголовке документа кем-то зачёркнуто и от руки вписано "Степанович", причём без обязательной в таких случаях подписи исправившего рядом. В машинописной же "выписке из из протокола заседания Президиума Петрогуб. Ч.К." (лист 104) он тоже поименован "бывшим дворянином". Заметим, формально, если бы он не был потомственным дворянином по рождению, то и по чину отца, и по собственному званию прапорщика он мог претендовать только на потомственное почётное гражданство, как его старший брат Дмитрий.

В данном деле есть и ещё ряд интересных документов. Вторым листом дела идёт справка без подписи, из которой следует, что фотография поэта (предположительно тюремная, сделанная после ареста), шедшая первым листом, "изъята и находится в альбоме", под справкой следует дата — "25.II.1935 г." (именно римское II, а не "11", как встречается во многих публикациях). Из листка ознакомления с делом явствует, что в феврале дело затребовал к себе Я.С.Агранов, тогда — зампред ОГПУ, а в 1921 году именно с его "договора" с профессором Таганцевым началось собственно дело "Петроградской боевой организации". Причём изъятие фото — это вообще первый случай, когда кто-то обратился к этому делу после 1921 года, а дело каким-то образом (отметок об этом нет) и непонятно по какому поводу попало из ленинградского архива ГПУ в центральный. Здесь непонятны два момента — зачем матёрому и несентиментальному чекисту понадобилась фотография расстрелянного более десяти лет назад поэта? И второе — почему она изъята "в альбом"? Дело в том, что с такой формулировкой изымались из дел фотоматериалы, которые планировалось использовать в оперативно-следственной работе, обычно для опознаний, но кто, и, главное, зачем мог опознавать Николая Степановича в 1935 году? И для этого вовсе не обязательно было изымать фото самому Агранову, соответствующую санкцию он мог дать кому угодно. А в нашем случае получается, что Агранов хотел лично быть уверенным, что фото в деле больше нет. Заметим, это фото — вообще единственное в деле, и только по нему можно было бы однозначно утверждать, кто является фигурантом данного дела. В чём смысл изъятия, если на фото был сам Гумилёв, ведь его фотографий было предостаточно и у других людей, многие из них сохранились до наших дней, вполне доступны они были и Агранову. А если всё же правы те, кто утверждал, что расстрелять Гумилёва "по какому угодно делу" в 1921 году лично требовал всесильный в то время Зиновьев(Радомысльский-Апфельбаум)? И требовал только потому, что испытывал к поэту "чувство сильной личной неприязни"? Есть косвенные свидетельства, что Гумилёв по неким неясным соображениям, не скрываясь, публично, сравнивал Зиновьева с Распутиным — чем это было вызвано, и что именно он при этом имел ввиду, остаётся только догадываться (надо отметить, что некоторые родственники второй жены поэта — Анны Энгельгардт — входили в ближнее окружение Распутина). Вполне возможно, что, планируя стать первым замнаркома НКВД, Агранов решил обезопасить себя от всяческих случайностей "из прошлого", и поэтому изъял фото? Кстати, всё "Таганцевское" дело в целом во многом строилось вокруг совершенно убогого "агента финской разведки" Германа (убитого на финляндской границе), через которого якобы "боевая организация" координировала свои действия с Антантой. А тут — арестовывается бывший офицер, дворянин, уже в 1918 году прибывший не откуда-нибудь, а прямиком из самого гнездилища Антанты — из Лондона — да вдобавок якобы через линию фронта (война с Финляндией завершилась только в 1920 году). И у следователя Якобсона почему-то не возникает никаких вопросов по этому поводу, более того, не возникает соблазна подверстать поэта к "заговору империалистических сил"? И это при активнейшем "сотрудничестве со следствием" Таганцева и некоторых других обвиняемых? Даже если сам следователь Якобсон не мог похвастаться богатой фантазией или служебным рвением, то у особоуполномоченного ВЧК Агранова с фантазией и рвением как известно было всё в порядке, Гумилёв был ему лично известен, так неужели и он прошёл мимо таких замечательных возможностей? Но в результате такие богатые оперативные перспективы были похоронены, а поэту вменили всего лишь "виновность в желании оказать содействие контрреволюционной организации Таганцева".

Далее. Листами 7 и 8 в дело подшиты сначала талон ордера ВЧК №1096 на обыск (сам ордер в деле тоже есть, но он идёт 11 листом), а затем ордер без номера, причём оба бланка с подписями и печатями, но пустые, незаполненные. Только на ордере проставлена дата — 5 августа 1921 года. Само по себе разгильдяйство оперработников неудивительно, да и практика заполнения ордеров "по ходу действия" существовала почти легально, но зачем же подшивать пустые (и видимо неиспользованные) бумаги в следственное дело? Как минимум это может вызвать ненужный интерес у вышестоящего начальства, если оно вдруг возьмется просматривать дело, а в те годы дистанция от "ненужного интереса" до стенки иногда бывала очень короткой... Это уже не говоря о том, что такой вот "открытый ордер" (в который можно вписать любой адрес и любых лиц) — явный знак особого доверия руководства ВЧК к непосредственному исполнителю. Листами 9 и 10 идут две стандартные справки городского адресного стола на осьмушечных бланках, одна из них — на упомянутого брата поэта Дмитрия, а вот вторая — на некоего Гумелева Александра Васильевича, уроженца Архангельской губернии, Шелкурского. уезда, 23 лет, прописанного в Петрограде в доме 39/24, кв. 134, по Рождественской улице. Зачем эта справка была получена, а если была затребована ошибочно, то зачем подшита к делу?

На обороте листа 60 (понумерован как лист 61) — расписка следующего содержания: "Расписка. Мною взято у Н.С.Гумилёва пятьдесят тысяч рублей. Мариэтта Шагинян. 23.V.21". При этом лицевую часть этого "финансового документа" Николай Степанович использовал для своих рабочих записей. Факт присутствия этой расписки в деле так и не был никем удовлетворительно разъяснён, поскольку деньги будущему автору ленинианы были явно выданы из "контрреволюционных сумм", получение которых и инкриминировалось Гумилёву (и, заметим, не были возвращены), причём чекисты не только не попытались изъять эти средства или подверстать поэтессу Шагинян к "заговору ПБО" — они даже не удосужились допросить её по обстоятельствам получения денег. И это при вопиющей бедности свидетельских показаний и доказательной базы вообще. Странно, не так ли?

Уже упоминавшееся "заключение по делу" (лист 102), в котором следователь Якобсон предлагает в результате расстрелять поэта, подписано только самим Якобсоном. При этом, как положено, машинистка ВЧК оставила под подписью следователя позицию для подписи оперуполномоченного ВЧК, однако почему-то подпись его на этом документе так и не появилась. А Якобсону она была безусловно необходима, да и по практике тех лет — даже если в революционном азарте дело выносилось на рассмотрение президиума ГубЧК без подписи опера, то опер обычно сам при этом присутствовал, если не сам опер, то его руководитель присутствовал уж обязательно — и кто-либо из них тут же, в ходе рассмотрения дела, ставил свою визу на "заключении". В конце концов не идейный же камикадзе следователь Якобсон, чтобы своей властью отправлять людей на расстрел (тем более по делу, инициированному "московскими товарищами"!) — тогда в ЧК действовал суровый простой принцип: "головы подследственного не досчитаешься — своей головой ответишь".

Однако решение президиума ГубЧК по делу вроде бы состоялось, но машинописная выписка из него (лист 104), кстати, тоже так никем и не подписанная, не содержит собственно самого решения по делу — в ней только констатация, что Гумилёв — "участник Петроградской боевой контрреволюционной организации", что, кстати, совершенно не вытекает из собранных следствием материалов, а хоть что-то предпринять для подкрепления своих позиций следствие почему-то не захотело, или не сочло нужным. Затем кто-то от руки делает приписку на полях этой выписки: "Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу", но, опять же, не расписывается, причём отсутствует на "выписке" и обязательная для таких документов дата, хотя почему-то считается, что это выписка из протокола от 24 августа. Рассчитывать, что на основании таких "документов" расстрельная команда ВЧК примет человека для исполнения приговора — верх наивности, чекисты из комендантского взвода, как и следователь Якобсон, тоже скорее всего не враги своему здоровью. Далее по логике формирования подобных дел должен следовать документ о приведении приговора в исполнение (на основании него закрывается дело) — но такого документа в деле нет! Зато вместо него листы 105-107 составляет переписка по поводу квартиры и вещей поэта, частично вызванная видимо тем, что ещё до принятия решения по делу господа Шловский и Лефлер из "Дома искусств" попытались "скрысятничать" книги из библиотеки Гумилёва, насчитывавшей более 1300 томов. А ведь такая переписка должна была бы вестись не со следователем Якобсоном (ему-то какое до этого всего дело?), а с хозотделом ГубЧК, в ведение которого собственно и поступало всё изъятое и конфискованное имущество осужденных. При этом уже после 25 августа (когда, согласно наиболее распространённой версии, и были расстреляны приговорённые по делу ПБО) пришедшим к нему на свидание в тюрьму ВЧК было официально заявлено, что его ещё ночью этапировали из тюрьмы в здание ГубЧК на Гороховой, и оттуда он не вернулся — возможно именно это обстоятельство породило версию о том, что якобы в три часа ночи все приговорённые были вывезены на расстрел именно с Гороховой. В то же время всех приговорённых обычно вывозили к месту расстрела непосредственно из тюрьмы, да и расстрельная команда выезжала оттуда же — на Гороховой она естественно не дежурила ночи напролёт. Следует также отметить, что, хотя это и был один из крупнейших расстрелов по этому делу, но расстреливать приговорённых продолжали и после него.

В заключение остановимся ещё на одном, вскользь уже упомянутом, вопросе: возвращении в 1918 году поэта из Лондона в Петроград. Большинство биографов Николая Степановича считают само собой разумеющимся, что вот взял человек, захотел, и — спокойно сел на пароход, доехал до Мурманска, оттуда купил билет на поезд до Петрограда, и 3 мая уже так же спокойно прописался в бывшей большевицкой столице. При этом мало кто соотносит маршрут и обстоятельства такого путешествия с имевшими место тогда историческими реалиями. Для начала надо напомнить — почему собственно поэт оказался в Лондоне. Дело в том, что, после неудачи со сдачей экзамена на корнета, он в 1917 году выхлопотал для себя разрешение выехать на Салоникский фронт в состав русской Особой бригады, испытывавшей в то время серьёзный некомплект офицеров (более 130 вакансий). Но, как и многие, добираясь до Салоник, он "застрял" в Париже и в результате оказался офицером-порученцем при комиссаре Временного правительства на Западном фронте. Интересно, что так и не сдавший экзамена на звание корнета в 1916 году, Гумилёв в одном из отношений Военного министерства назван поручиком (РГВИА РФ, ф. 15223, оп. 1, д. 20, л. 20) — в принципе, в период правления Временного правительства звания раздавались легко, но в дальнейшем сам он продолжал называть себя прапорщиком. К середине ноября 1917 года немногочисленный аппарат комиссара был окончательно расформирован, а русские особые бригады к тому времени были уже раскассированы французами после революционного мятежа в 1-й и 2-й бригадах. Гумилёв сообщил своим парижским друзьям, что его сняли с довольствия, и уехал в Лондон, где еще продолжали действовать отдельные русские военно-закупочные органы, с 22 января он зачисляется в шифровальный отдел Русского правительственного комитета, где прослужил два месяца — до начала апреля 1918 года . Вот именно поэтому он в апреле 1918 года оказался в Лондоне и выехал оттуда в Мурманск, поскольку только туда ходили суда из Англии — 6 марта "официально" началась интервенция Антанты на Кольском полуострове, и город уже находился под британским контролем. К июлю интервенты выбили из полосы Мурманской железной дороги вплоть до современного Беломорска как "революционные" войска, так и финских националистов, действовавших под командованием германских офицеров. Однако Гумилёв прописывается в Петрограде уже 3 мая, то есть для тех условий ему фантастически быстро и беспрепятственно удалось добраться из Мурманска до Петрограда, преодолев как минимум две линии фронта — между интервентами и белофиннами, и затем — между белофиннами и большевиками, поскольку с марта 1918 года Финляндия и РСФСР находились в состоянии войны де-факто, а 15 мая того же года она была объявлена и де- юре, причём за несколько дней до того — как раз тогда, когда приехал Николай Степанович — финны предпринимают внезапное нападение на советскую территорию от Белоострова общим направлением на Петроград, и их буквально чудом остановили на ближних подступах к городу и выбили обратно за границу. На таком вот событийном фоне Гумилёв, приехав, и, ничуть не конспирируясь, не вызывает тем не менее совершенно никакого интереса у петроградских чекистов, более того — начинает жить активной общественной и культурной жизнью: кооптируется в состав редколлегии издательства "Всемирная литература" и издаёт сборники своих стихов, для чего по тем временам надо было добиться выделения определённых фондов (не денежных средств — деньги тогда уже в значительной степени обесценились), беспрепятственно организует молодёжную поэтическую студию "Звучащая раковина". И далее, вплоть до августа 1921 года, когда в отношении него дал показания профессор Таганцев, он не привлекал внимания советских карательных органов, хотя политические доносы на него, в том числе и публичные — в прессе, появлялись достаточно часто.

Таким образом, мы видим, что при кажущейся тотальной изученности и общеизвестности биографий знаменитых родителей Льва Николаевича Гумилёва, вопросов пока что эти биографии вызывают ничуть не меньше, чем и ранее. И хочется верить, что уже в самом ближайшем будущем найдётся беспристрастный и квалифицированный учёный-архивист, который сможет найти ответы хотя бы на некоторые из них...