Содержание

О Гумилёве... / Биография

Театральность русской культуры начала века, забота художников слова о собственном имидже были тесным образом связаны с идеей литературной биографии.

«В биографии славной твоей / Разве можно оставить пробелы?» — иронизировала Ахматова над усиленным вниманием Гумилёва к своему «тексту жизни». По воспоминаниям Одоевцевой, Гумилёв часто размышлял о суде потомков: «Иногда я надеюсь, что обо мне будут писать монографии, а не только три строчки петитом. Ведь все мы мечтаем о посмертной славе. А я, пожалуй, даже больше всех» [6, с. 117]. Мандельштам, однажды чуть не замерзший перед дверью в квартиру Г. Иванова, так оценил это происшествие: «...умереть на черной лестнице перед запертой дверью. Очень подошло бы для моей биографии? А? Достойный конец для поэта» [6, с. 121].

Стремление к созданию собственной биографии в начале XX века не было чем-то принципиально новым в русской культуре. «Каждый тип культуры, — писал Лотман, — вырабатывает свои модели «людей без биографии» и «людей с биографией» [5, с. 106]. Поведение первых полностью предопределено системой культурных кодов, а вторые обладают определенной свободой выбора своей модели поведения. «Первые, с точки зрения текстов своей эпохи, как бы не существуют, вторым же приписывается существование. В код памяти вносятся только вторые» [5, с. 107]. В агиографической литературе создатель текста — «человек без биографии», он не автор в полном смысле слова, а посредник, получающий текст от высших сил и передающий его аудитории. К началу XIX в. именно поэт имеет право на биографию и сам ее создает. «Человек с биографией» «реализует не рутинную, среднюю норму поведения, обычную для данного времени и социума, а некоторую трудную и необычную, «странную» для других и требующую от него величайших усилий» [5, с. 107]. В XIX в, биография становится понятием более сложным, чем сознательно выбранная маска. Биография предполагает наличие внутренней истории, самовоспитания, искания истины. По мнению Лотмана, начиная с Пушкина, в русской культуре утверждается понимание «биографии как творческого деяния» [5, с. 117].

Интерес исследователей и читателей к биографии Гумилёва тесно связан с установкой самого поэта войти в историю не только в качестве мастера стиха, но и мастера жизни. К настоящему времени в биографической литературе о Гумилёве уже сложилась точка зрения, что поэт всю жизнь «делал себя» [10, с. 9], и не только делал, но и сделал. Н. Оцуп писал: «Конечно, он не был «конкистадором в панцире железном», конечно, бутафорские свои доспехи выдумал, но поза, им придуманная, подошла к его натуре, став его второй натурой. И этот нежный, влюбчивый, болезненный, даже тайно застенчивый и робкий человек, сломав себя, не изуродовал данной ему от рождения впечатлительнейшей души, но как бы перевоспитал ее, став не только тем, чем был, но и тем, каким хотел быть» [8, с. 17]. Несомненно, что применительно к Гумилёву можно говорить о биографии как творческом деянии.

Можно выделить два типа «биографии как творческого деяния»: 1) биография-воплощение; 2) биография-сотворение. В первом случае речь идет о создании «поведенческого текста», ориентации на сюжеты литературных произведений, типовые литературные ситуации или имена, вбирающие в себя эти сюжеты. Это игра «всерьез», по «высоким», но уже существующим правилам. Элемент непредсказуемости присущ этому типу биографии в моменте «узнавания» литературных сюжетов как собственно-жизненных и эталонных. Во втором случае художник творит собственную биографию по еще не существующим законам, по своим правилам. Акт сознательного созидания в таких биографиях менее заметен, они воспринимаются современниками как импровизация, свободная игра.

В жизнетворчестве Гумилёва сосуществуют обе тенденции в построении биографии: создание «поведенческого текста», определяемого литературными сюжетами, и сотворение жизни по собственному развивающемуся плану. С этой точки зрения в биографии Гумилёва можно выделить два периода: 1900-1914 и 1915-1921 гг. В первый период преобладает подход к созданию собственной биографии по литературным образцам (игра «всерьез» и по правилам), во второй — по своему становящемуся образцу (свободная игра, праздник самопреображения).

Остановимся на первом периоде жизнетворчества Н. Гумилёва — создании поведенческого текста. Начало этого периода мы датируем 1900 годом, основываясь на высказывании Гумилёва: «В четырнадцать лет я прочел «Портрет Дориана Грея» и вообразил себя лордом Генри. Я стал придавать огромное значение внешности и считал себя очень некрасивым. <...> Я по вечерам запирал дверь и, стоя перед зеркалом, гипнотизировал себя, чтобы стать красавцем. Я твердо верил, что могу силой воли переделать свою внешность» [6, с. 54].

Уайльдовский слой в жизнетворчестве Гумилёва становится очевиден, если иметь в виду, какую роль сыграл О. Уайльд в становлении русского символизма [9]. Для начинающего символиста Гумилёва оказались чрезвычайно важными мысли Уайльда о возможности оделить из сооственнои жизни произведение искусства. Впоследствии Гумилёв говорил, что в отличие от Оскара Уайльда, который, по его словам, вложил в свои произведения только талант, а гений поместил в жизнь, хочет, чтобы его стихи и его жизнь были гениальными в равной степени [7, с. 154]. Но в начале поэтического пути идея Уайльда — стать самому произведением искусства была для Гумилёва необычайно притягательной. В письме Аренс Гумилёв писал в 1908 г.: «Вы были правы, что я не соглашусь в Вашим взглядом на Уайльда. Что есть прекрасная жизнь как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт создает поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твердого мрамора высекаются самые дивные статуи?» [3, с. 218]. Опровергая взгляд Аренс на творчество и личность Уайльда, Гумилёв высказывает свое жизнетворческое кредо, сформированное под воздействием английского писателя. Еще в «Портрете Дориана Грея», первом прочитанном Гумилёвым, по его свидетельству, произведении Уайльда, звучит мотив «прекрасной жизни»: Лорд Генри считает, что он «сам представляет собой творение искусства, — ибо Жизнь, подобно поэзии, или скульптуре, или живописи, также создает свои шедевры» [12, с. 51]; и «для Дориана сама Жизнь была первым и величайшим из искусств, а все другие искусства — только преддверием к ней» [12, с. 105]. Кроме направления жизнетворческих исканий — сотворения «прекрасной жизни», юный Гумилёв был обязан Уайльду, так сказать, самой методикой создания собственного «текста жизни» с помощью литературы. Дориан Грей в течение многих лет находится под влиянием книги, которую ему подарил лорд Генри: «Герой книги, молодой парижанин, в котором так своеобразно сочетались романтичность и трезвый ум ученого, казался Дориану прототипом его самого, а вся книга — историей его жизни, написанной раньше, чем он ее пережил» [12, с. 104]. Подобное отношение к литературе не только как мировой сокровищнице художественных образов, но и как «проявителю» его собственной жизни, было свойственно и Гумилёву. Уайльд писал, что «у человека есть предки не только в роду: они у него есть и в литературе. И многие из этих литературных пре шов, пожалуй, ближе ему по типу и темпераменту, а влияние их, конечно, ощущается им сильнее»[12, с. 117]. К литературным предкам Гумилёва этого периода можно отнести, кроме О. Уайльда и его героев, Ф. Ницше и Заратустру, К. Гамсуна и лейтенанта Глана и других.

Кнут Гамсун был, так же как и Оскар Уайльд, одним из «вечных спутников символизма», творчество которого широко пропагандировалось «весовцами». Как уже отмечалось, Гумилёв, начиная с 1904 г., активный читатель «Весов». Такой же преданной поклонницей символистского журнала была в это время Анна Горенко. «Под моим влиянием кузина выписывает «Весы», в этом году они очень интересны, судя по объявлению» [1, т. 2, с. 183], — писала будущая Ахматова в письме С. В. фон Штейну в начале 1907 г. Лейтенант Глан, главный герой романа Гамсуна «Пан», был одним из любимых «образцов» в художественно артистической среде Петербурга 10-х гг.. Ахматова в «Поэме без героя», рисуя образ призрачного новогоднего маскарада 1913 г., включает лейтенанта Глана в список наиболее популярных масок:

Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,
    Дапертутто, Иоканааном,
          Самый скромный — северным Гланом
                Иль убийцею Дорианом,
                       И все шепчут своим дианам
                                      Твердо выученный урок
                                                      [1, т. 2, с. 323].

В «поведенческом тексте» Гумилёва отчетливо прослеживается ориентированность на любовную ситуацию, описанную в романе Гамсуна «Пан». Гораздо позднее Гумилёв, рассказывая Одоевцевой о своих взаимоотношениях е Ахматовой, называет именно эту ситуацию литературным «образцом» их юношеской любви: «А для нее наш брак был лишь этапом, эпизодом в наших отношениях, в сущности, ничего не менявшим в них. Ей по-прежнему хотелось вести со мной «любовную войну» по Кнуту Гамсуну — мучить и терзать меня, устраивать сцены ревности с бурными объяснениями и бурными примирениями. Все, что я ненавижу до кровомщения. Для нее «игра продолжалась», азартно и рискованно. Но я не соглашался играть в эту позорную, ненавистную мне игру» [6, с. 299]. Из этого высказывания и других фактов, о которых пойдет речь ниже, следует, что до женитьбы Гумилёв тоже был активным участником этой игры. Любовная война между Эдвардой и Гланом, описанная Гамсуном, давала Гумилёву ключ к разгадке «странного» поведения Горенко, которая в течение пяти лет то давала согласие на предложение «друга юности», то «окончательно» порывала с ним. Невозможно объяснить поведение Гумилёва периода «жениховства» с позиций его поздней философии любви:

И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше
[4, т. 2, с. 61-62]

Роман Гамсуна «Пан» служит своеобразным литературным кодом, позволяющим дешифровать мотивы поведения участников «любовной войны».

Один из поклонников Эдварды, доктор, так характеризует ее в разговоре с Гланом: «Когда вы на нее смотрите, говорит она, это как-то на нее действует... Смотрите на нее сколько вашей душе угодно, стоит ей заметить, что вы обретаете над ней власть, она скажет себе: этот мужчина смотрит на меня и думает, что одержал победу. И тут же взглядом или холодным словом она отбросит вас на край света» [2, с. 461]. Действительно, на протяжении всего романа Эдварда реализует эту тактику, вызывая в своем возлюбленном то приступы блаженства, то приступы отчаяния. Из речей доктора, введенных автором в текст романа в большей степени для того, чтобы прокомментировать «странное» поведение героини, проясняются мотивы поступков Эдварды: «Она несчастлива, в ее головке постоянно идет борьба. Когда она стоит и смотрит на горы и на море, у рта ее залегают скорбные складки, и видно, что она несчастна; но она слишком горда и упряма, чтобы плакать, Она любит приключения, фантазия у нее пылкая, она ждет принца»[2, с. 461-462].

Анна Горенко в письмах С. В. фон Штейну также пишет о себе как о несчастной девушке: «Я все молчу и плачу, плачу и молчу» [1, т. 2, с. 177]; «У меня невроз сердца от волнений, вечных терзаний и слез» [1, т. 2, с. 178]; «Говорил Вам Андрей, как я в Евпатории вешалась на гвоздь и гвоздь выскочил из известковой стенки?» [1, т. 2, с. 179]; «Не оставляйте меня, я себя ненавижу, презираю, я не могу выносить этой лжи, опутавшей меня» [1, т. 2, с. 183]; «Я болею, тоскую и худею» [1, т. 2, с. 186]. Выражение «вообще скверно» проходит рефреном через все письма Штейну 1906-1907 гг. Подобно тому, как для Эдварды ощущение того, что «она несчастлива», служит для нее внутренним оправданием «любовной войны» с Гланом, для Горенко описание собственных несчастий — скуки, тоски, болезней, «яда неразделенной любви» к петербургскому студенту Г. К. — становится фоном, на котором разворачивается ее любовный поединок с Гумилёвым.

«Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю. Помните у Брюсова:

Сораспятая на муку.
Враг мой давний и сестра,
Дай мне руку! дай мне руку!
Меч взнесен, Спеши. Пора»
                        [1, т.2, с. 181].

Горенко проясняет этой цитатой из Брюсова, что мыслит их любовь с Гумилёвым как сложную любовь-вражду. Впоследствии об этом периоде их отношений Гумилёв вспоминал: «Анна Андреевна... почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле — Господи! — как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в нее влюблен!» [6, с. 295]. Об ответной влюбленности Горенко говорят многие места ее писем: «Мой Коля собирается, кажется, приехать ко мне — я так безумно счастлива» [1, т. 2, с. 182]; «...жду каждую минуту приезда Nikolas. Вы ведь знаете, какой он безумный, вроде меня [1, т, 2, с. 183]. Однако в том же письме Штейну, где А. Горенко сообщает о своем намерении выйти замуж за «друга юности», (которое она, кстати, не осуществила в 1907 г.) есть очень показательные строки, касающиеся литературных новинок: «Нет ли у вас чего-нибудь нового Н.С. Гумилёва? Я совсем не знаю, что и как он теперь пишет, а спрашивать не хочу» [1, т. 2, с. 182]. Их смысл раскрывается при сопоставлении со словами доктора об Эдварде: «...стоит ей заметить, что вы обретаете над ней власть, она скажет себе: этот мужчина смотрит на меня и думает, что одержал победу» [2, с. 461]. О подобной «любовной стратегии» Горенко вспоминал и Гумилёв: «Как она меня мучила! В другой мой приезд она, после очень нежного свидания со мной, вдруг заявила: «Я влюблена в негра из цирка. Если он потребует, я все брошу и уеду с ним». Я отлично знал, что никакого негра нет, и даже цирка в Севастополе нет, но я все же по ночам кусал руки и сходил с ума от отчаяния» [6, с. 297]. Образ экзотического любовника мог быть подсказан Анне Андреевне Гамсуном: «Вы спросили, может ли кто-нибудь покорить ее... Почему бы кому-нибудь и не покорить ее? Я видел, как она ломала руки, призывая человека, который бы пришел и взял ее, увез, овладел ее телом и душой. Да. Но он должен быть нездешним, неожиданно появиться в один прекрасный день и оказаться немножко непохожим на обычных людей» [2, c. 463].

Жажда поэтической славы и первое путешествие в Африку во многом и были ответом Гумилёва на ожидание его невестой «своего принца». «Поведенческий текст» Гумилёва особенно сильно испытывает влияние романа «Пан» в момент принятия поэтом решения об отъезде в Африку в 1908 и 1909 гг. Гораздо позднее, незадолго до смерти, А. Ахматова делала наброски о Гумилёве, предназначенные для будущих исследователей его творчества и биографов. Там она утверждала, что «и поэзия, и любовь были для Гумилёва всегда трагедией...» [11, с. 220], а «путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов [11, с. 223]. Первая часть романа «Пан», где повествование ведется от лица Плана, оканчивается эпизодом принятия решения, в котором отвергнутый герой с плохо скрываемым отчаянием находит, наконец, выход из невыносимого положения. «Что до Эдварды, то о ней я не думаю. Я вполне мог забыть ее, ведь сколько воды с тех пор утекло. У меня есть самолюбие. И если меня спросят, не гнетет ли меня тайная печаль, я без колебаний отвечу: «Нет, ничто меня не гнетет...». ...Ничто не гнетет меня, мне просто хочется уехать, куда — сам не знаю, но только подальше, быть может, в Африку, в Индию, ибо удел мой — леса и одиночество» [2, с. 505]. Несомненно, что не только А. Горенко действовала в отношениях с Гумилёвым «по Гамсуну», но и он сам, при своем внутреннем сходстве с Гланом, во многом ориентировался на своего «литературного предка». Ахматова в беседах в Лукницким отмечала, что именно путешествия в Африку сняли реальную опасность самоубийства Гумилёва, о чем сам поэт писал в стихотворении «Эзбекие».

Кроме того, «Пан» сыграл еще одну очень важную роль в «любовной войне» Горенко и Гумилёва. Так как Анна Андреевна была не только инициатором, но и наиболее последовательным участником этой литературной игры, то ее поведение отчасти было можно спрогнозировать. Юный Гумилёв многократно предлагает руку и сердце своей избраннице, несмотря на ее многочисленные отказы, возможно, потому, что интуитивно «знает»: Анна Андреевна все равно согласится стать его женой. Подобная уверенность могла базироваться на том, что так полагается «по тексту»: на заключительных страница? романа изображен эпизод, где Плану, охотящемуся в лесах Индии, приходит письмо от Эдварды. Об этом письме он говорит своему приятелю: «Представьте себе: женщина вдруг делает мужчине предложение, замужняя женщина!» [2, с. 512].

Ориентация на литературный сюжет Гамсуна вовсе не означает неискренности поведения Горенко и Гумилёва. Подобно тому, как «театральность» и «литературность» поведения декабристов основывалась на осознании себя историческими лицами, эти же характеристики поведения участников «любовной войны» говорят о том, что и Анна Горенко, и Николай Гумилёв осознавали себя Поэтами. А поведение Поэта должно коренным образом отличаться от обыденной жизни человечества. Интересен факт, что не только Гумилёв — автор сборников «Путь конкистадоров», «Романтические цветы», редактор журнала «Сириус» — осознает себя Поэтом, но и никому не известная Анна Горенко, написавшая в 1907 г. в письме Штейну следующие строки: «Стихи Федорова за немногими исключениями действительно слабы. ...Он не порт, а мы, Сережа, — поэты» [1, т. 2, с. 182]. Фразы Анны Андреевны о Гумилёве типа «безумный, вроде меня» [1, т. 2, с. 183] в контексте ее очень «литературных» писем могут быть поняты только как указание на высокую поэтическую миссию, которая уготована ей и ее возлюбленному. Отсюда — и потребность в «безумном», поэтическом сюжете для реализации собственного «текста жизни», сюжете, который придавал бы реальным поступкам сверхбытовой смысл, символическое значение.

Можно заключить, что определение «прекрасной» жизни как реализации замыслов, созданных искусством, для Гумилёва было актуальным в течение всей жизни. Меняется лишь ответ на вопрос: чье искусство? В первый период жизнетворческих исканий Гумилёв создает свою «прекрасную» жизнь, ориентируясь на чужие литературные образцы. Кроме Уайльда и Гамсуна, воображение юного поэта пленяют Ницше, Брюсов, Бальмонт. Впоследствии, когда самоутверждающаяся личность Гумилёва складывается, когда он с полным правом может сказать о себе: «воин, поэт, путешественник», тогда создание «поведенческого текста» замещается игрой-импровизацией, «многостильностью» поведения, ориентацией на собственные литературные сюжеты.

Литература:

1. Ахматова А. Соч.: В 2 т. М., 1990.
2. Гамсун К. Избранное. Л., 1991.
3. Гумилёв Н. В огненном столпе. М., 1991.
4: Гумилёв Н. Собр. соч.: В 4 т. М., 1991.
5. Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте: К типологическому соотношению текста и личности автора // Уч. зал. Тартуского гос. ун-та. 1986. Вып. 683. С. 106-121.
6. Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1988,
7. Одоевцева И. Так говорил Гумилёв // Жизнь Николая Гумилёва. Воспоминания современников. Л, 1991. С. 152-155.
8. Оцуп Н. А. Предисловие // Гумилёв Н. Избранное. Рапз, 1959.
9. Павлова Т. В. Оскар Уайльд в русской литературе (конец XIX - начало XX в.)// На рубеже XIX и XX веков. Из истории международных связей русской литературы.: Об. науч. трудов / Под ред. Левина Ю. Д. Л., 1991. С. 77-128.
10. Панкеев И. А. Посредине странствия земного. Вст. ст. // Н. Гумилёв. Избранное. М., 1990. С. 5-41.
11. Самый непрочитанный поэт. Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилёве // Новый мир. 1990. №5. С. 219-223.
12. Уайльд О. Избранное. М., 1990.