Примечания

Отравленная туника. История и исторические персонажи

Материалы по теме:

Драматургия Примечания
В своей статье об "ОТ" Л. И. Львов писал, что эта пьеса "является плодом одновременно и его [Гумилева] поэтического вдохновения, и его литературно-исторической эрудиции. Львов не дал себе, однако, труда проверить, насколько Гумилев в своей пьесе соблюл верность истории. На самом деле об "историчности" ее можно говорить лишь весьма условно. За историей Гумилев следовал гораздо меньше. чем Пушкин за Карамзиным в "Борисе Годунове". Делал он это не по незнанию, а, вероятно, вполне сознательно. руководствуясь в первую очередь драматическими соображениями. По всей вероятности, перед тем как сесть за трагедию, он ознакомился с общей историей Византии. Возможно, что, задумав ее еще в России, он читал труды Ф. И. Успенского и Ю. А. Кулаковского. Еще вероятней, что в Париже он познакомился с трудами Шарля Диля, в частности с его монографиями об Юстиниане и Феодоре.(9) В "ОТ" налицо и общее знание событий эпохи, и проникновение в психологию некоторых исторических персонажей (особенно императора Юстиниана), и желание придать пьесе couleur locale. Ниже читатель найдет перечень византийских терминов (военных и др.) и географических названий, которые Гумилев выписал в процессе работы над трагедией и часть ввел в нее. Из шести лиц трагедии три так или иначе взяты, из истории: Юстиниан, Феодора и Имр-эль-Каис.(10) — Евнух — фигура полуисторическая, обобщенный, но далеко не трафаретный, портрет византийского царедворца. Другие два персонажа, играющие главную роль в любовном треугольнике трагедии, третий угол которого составляет Имр, — Трапезондский Царь и царевна Зоя, — плод гумилевского вымысла, причем Трапезондский Царь едва ли согласуется с историей, ибо Трапезонд в то время был частью Византийской Империи, а Зоя идет прямо вразрез с историей: у Юстиниана не было детей, а первый брак его с матерью Зои, о которой сам Юстиниан в пьесе говорит: Мать Зои, словно лилия Господня / Чудесною сияла чистотой" — чистейшая выдумка Гумилева: до брака с Феодорой Юстиниан женат не был; овдовев в 548г .и прожив еще семнадцать лет, он остался верен ее памяти; его наследником стал его племянник Юстин II (Младший).

Время действия трагедии обозначено Гумилевым в черновом автографе как "начало VI в. по Р. Х."; в беловом автографе это обозначение переделано на "VI век по Р. Х."; а в окончательном тексте читаем опять: "начало VI: столетия по Р. Х." Мы можем, однако, приурочить трагедию более точно, а именно к периоду между 532 и 537 гг. В 532 г. в Константинополе произошло знаменитое восстание цирковых партий — "Зеленых" и "Голубых"; Известное по их лозунгу под именем "Ника" ("Побеждай!"), оно чуть не стоило Юсгиниану его престола, если не жизни. Во время этого бунта, продолжавшегося несколько дней, было сожжено и разрушено несколько зданий, в том числе старый храм св. Софии, вместо которого Юстиниан замыслил построить новый. Действие гумилевекой трагедии происходит во время построения храма, т. е. не ранее 532 и не позднее 537 г., когда храм был закончен и освящен. Другой упоминаемый в пьесе великий памятник царствования Юстиниана позволяет еще более уточнить хронологию пьесы; в разговоре с Имром в первом действии Евнух говорит о знаменитом юстиниановом своде законов — о "преобразованьи" "Всех императорских постановлений / В один обширный, полный свод законов". Начатое в 529 г., это огромное законодательное предприятие, увековечившее имя Юстиниана, продолжалось, как и построение св. Софии, пять лет и было завершено в 534 г. Таким образом действие "ОТ" может быть отнесено к 533 — 534 гг. Эту датировку подтверждают и слова гумилевской Феодоры о том, что она замужем за Юстинианом уже десять лет: брак этот относится обычно к 523 г., когда Феодоре было лет восемнадцать. Впрочем, едва ли Гумилеву было важно точное соблюдение хронологии: пьеса построена не вокруг исторических событий, а вокруг личного конфликта и личной проблемы, и Гумилеву важен был лишь общий исторический фон и психологическая верность портретов главных исторических персонажей.

Какими бы историческими источниками ни пользовался Гумилев, ему не -могло не быть известно, что одним из главных источников наших сведений о лицах и событиях этого интереснейшего в истории Византии периода являются труды Прокопия Кесарийского. Даже если Гумилев и не читал их, он мог быть знаком с пересказом их у Гиббона или с изложением их в какой-нибудь новейшей истории Византии: нее историки ссылаются на Прокопия. Последний был не просто современником событий, а одно время секретарствовал у Велисария, великого полководца, благодаря походам и победам которого Юстиниану удалось частично осуществить свой замысел восстановления великой Римской Империи.(11) Прокопий оставил после себя три весьма различных труда: историю войн Юстиниана против персов, остготов и вандалов, историю его честолюбивых строительных предприятий ("De Aedificiis") и т. н. "Тайную историю" ("Anecdota"или "Historia arcana"). Первый из них по времени — история войн и походов — в основном прославление дел Юстиниана и его полководцев. Еще сильнее эта нота славословия, с явным привкусом лести в от ношении самого Юстиниана, звучит в "De Aedificiis", последнем по времени труде Прокопия. Но в промежутке между этими двумя сочинениями Прокопий написал свою "Тайную историю". Это — злостный памфлет против Юстиииана и Феодоры. Оба изображены здесь демонами в образе человеческом. Подчеркнуты жестокость, вероломство и жадность Юстиниана, и со смаком, в самых непристойных подробностях, которые Гиббон даже в XVIII веке стеснялся цитировать иногда иначе как в греческом подлиннике, расписана на основании сплетен распутная юность Феодоры. Даже Велисарий, этот герой первого труда Прокопия, изображен не слишком привлекательно, как слабый и бес характерный человек, легко уступающий своей жестокой и развратной жене Антонине (отсюда, может быть, у Гумилева слова Юстиниана, в черновой сцене V-го акта, о "ненадежности" Велисария).

Тон и содержание "Тайной истории" настолько отличались от тона и содержания двух трудов Прокопия, что долгое время высказывались сомнения в его авторстве. Сейчас авторство Прокопия историками больше не отрицается — тем более, что столь уж резкого расхождения между фактами в Тайной истории" и в двух других произведениях нет (многое из того, чего он в других произведениях не говорил, Прокопий объясняет необходимостью скрывать правду из падения кары — "Тайная история" его, кстати сказать, долго оставалась тайной: она была обнаружена лишь в VII в.). Различие скорее поднесении фактов, которые поддаются и более благоприятному для Юстиниана и Феодоры толкованию. Нет во всяком случае сомнения, что в "Тайной истории" Прокопий накладывал краски весьма густо и преувеличивал, не стесняясь.(12)

И Юстиниан и Феодора были несомненно личностями незаурядными.(13) Юстиниан был человеком и большого ума и совершенно исключительного трудолюбия. Внимание к деталям сочеталось в нем со способностью к большим и широким замыслам и разносторонним интересам. Даже Про копий в своем пасквиле отмечает его воздержание, его простоту и доступность для окружающих, его сдержанность и ту свободу высказывания, которую он всегда предоставлял своим подданным. Известный английский историк Византии Джон Бьюри дает следующую общую характеристику царствования Юстиниана: "Царствование такого государя… не могло не быть памятным. Юстиниан творил не только для своего времени, но и для потомства. Он укрепил престиж Империи и расширил ее пределы. Своим монументальным трудам в римском праве он завещал прочное наследство Европе. А сооружение храма св. Софии само по себе уже дало бы непреходящее право на людскую благодарность".(14) Юстиниану было в высокой степени присуще чувство долга. На свою власть он смотрел как на служение — и государству, и Богу, Интересы государства, его мощь и престиж он ставил выше частных интересов; Историки не раз сравнивали его с Людовиком Х1У, а потомство наградило его эпитетом "Великий". Единство Церкви и воз рождение Империи — и в том и в другом он частично пре успел — были для него двумя сторонами одного и того же дела, я значительная часть его царствования была ознаменована решительной, подчас жестокой, борьбой с ересями (с манихеями, с монофизитами и др.) во имя церковного единства (отголоски этого мы находим и в трагедии Гумилева: "еретика исправит лишь железо", говорит Евнух. Имру). Шубарт подчеркивает, что Юстиниан был человек глубоко штатский, в нем не было ничего "героического", "ни чего от солдата", он не участвовал в походах, не командовал войсками, предоставлял это своим блестящим полководцам, Велисарию и Нарсесу, которые вели для него войны, одерживали победы, раздвигали пределы Империи и укрепляли ее мощь. Даже то, что Юстиниан почти не путешествовал, что он сидел все время в Константинополе, диктовалось желанием быть на месте, у кормила событий, дабы влиять на ход дел и особенно на выбор людей. Его умение выбирать людей, определяя дарования окружающих и находя для них подходящую сферу деятельности, подчеркивает русский историк Византии Ф. И. Успенский.(15) Но наряду с этими чертами в характере Юстиниана была и известная слабость и уступчивость; в частности, он легко поддавался влиянию Феодоры.

Все эти черты весьма ярко выступают в трагедии Гумилева. Юстинианов теократический идеал царского служения отчетливо выражен в словах Кесаря, когда, в ответ на сообщение Евнуха о том, что воздвигнута еще одна колон на храма св. Софии, он приказывает выдать главному строителю (которого звали Анфимий) пятьсот червонцев (см. действие I, сцена 5-я, стихи 321-331). В той же сцене, в раз говоре с Евнухом, Юстиниан откровенно: формулирует при мат интересов государства над личными и вместе с тем выражает свое "миролюбие" ("Я не люблю войны, когда возможно/Устроить дело без пролитья крови"), В послед нем действии он говорит Зое, что

. . . . . законы государства,
Законы человеческой судьбы
Здесь на земле, которую Господь
Ведет дорогой неисповедимой,
Подобны тем, какие управляют
И тварью, и травою, и песчинкой.


А когда Юстиниан соглашается, ради счастья дочери, если не отступить от своих замыслов, то по крайней мере изменить их, он так объясняет свое поведение:

. . . . . . Только злобный бык,
Неодолимую преграду встретив,
Себя калечит, в бой вступая с нею,
И цели достигает вожделенной.

Нельзя не признать, что Гумилев дал и психологически тонкий и исторически правдивый портрет Юстиниана. дальше от исторической правды изображение у Гумилева Феодоры — личности не менее .сложной и не менее, если не более, замечательной, чем Юстиниан. Она не оставила по себе тех памятников, законодательных и иных, которыми увековечил себя Юстиниан. Мы знаем о ней либо по злостному и явно пристрастному памфлету Прокопия, и по писаниям враждебных ей правоверных церковников, либо по тому образу "боголюбивейшей царицы", который рисуется в некоторых монофизитских житиях святых (в отличие от Юстиниана Феодора благоволила еретикам и сама склонялась к монофизитской ереси). По характеристике Шубарта, Феодора была человеком воли и действия. Она всегда твердо знала, чего она хочет, и умела добиваться желаемого. Умом и проницательностью она едва ли уступала Юстиниану, а прямотой и решительностью превосходила его. В течение многих лет она укрывала в подземельи своего дворца патриарха-еретика — его обнаружили там лишь после ее смерти. В 532 г., во время бунта "Ника" .она спасла своей решимостью и мужеством и трон Юстиниана и империю. Перепуганный Юстиниан, подстрекаемый своими не менее перепуганными советниками, уже готов был бе жать морем из Константинополя, когда Феодора своей речью пристыдила их и повернула ход событий. Летопись сохранила для нас речь Феодоры, в которой она говорила: "На мой взгляд сейчас более, чем когда либо, бегство было бы нецелесообразно, даже если бы оно сулило нам без опасность. Человек, родившийся в мир, не может не умереть. Но для того, кто правил, невыносимо стать изгнанником. Да не будет мне суждено жить без этой порфиры и да не будет мне дано дожить до того дня, когда меня, встречая, не будут приветствовать как царицу. Если ты хочешь спасти себя; о Кесарь, то это нетрудно. У нас много средств. Вон море, а на нем корабли. Но размысли: оказавшись вне опасности, не предпочтешь ли ты смерть безопасности? Я согласна со старинным изречением, гласящим, что царская должность — это прекрасный саван". Излагая этот эпизод, Вытри говорит: "Престол Юстиниана был спасен благодаря нравственной решимости Феодоры и лояльным усилиям Велисария".(16)

Даже недоброжелатели Феодоры отмечали ее лояльность и друзьям и то, что на нее можно было положиться, противопоставляя ее в этом отношении самому императору. К заслугам Феодоры принадлежит ее забота о падших женщинах,. которую отмечает, толкуя ее по-своему, и Прокопий. Многое в прогрессивном юстиниановом законодательстве о женщинах должно быть приписано влиянию Феодоры. Ею могло при этом руководить воспоминание о ее собственном прошлом — цирковой актрисы, танцовщицы и распутной женщины.(17) Есть все основания считать; что по возвращении в столицу из Египта и Сирии Феодора встала на путь добродетели. По преданию, поселившись снова в Константинополе, она вела скромный образ жизни и занималась шерстопрядением. Именно в это время с ней познакомился Юстиниан и пленился ее красотой. Став его же ной, она осталась верна ему, и ее верности и преданности Юстиниану не отрицали и ее враги. Он в свою очередь платил ей неизменной привязанностью и уважением и после смерти глубоко чтил ее память. Те отношения между ними, которые изобразил Гумилев (в 1-й сцене третьего действия), не имеют основания в истории. У Гумилева Феодора говорит, что узнает о решениях кесаря от евнухов да от болтливых служанок, а Юстиниан — что он обманулся, думая найти в ней "помощницу в делах правления" и найдя лишь женщину. На самом деле "Феодора как раз и была не толь ко базилиссой" (супругой правящего императора), но и фактически соправительницей Юстиниана. Некоторые историки даже считают, что ранняя смерть Феодоры отразилась неблагоприятно на ходе дел: период между подавлением бунта "Ника" и смертью Феодоры был самым блестящим в царствовании Юстиниана; после этого начался упадок.

Все это не нашло себе отражения в пьесе Гумилева. Конечно, Феодора была честолюбива и властолюбива, и, может быть, неразборчива в выборе средств. Но у Гумилева она предстает нам слишком мелочно-мстительной, слишком коварной, склонной к интригам ради интриг. Мотивировка ее поступков не всегда убедительна, и ей недостает величия и царственности, признававшихся за ней современниками, нашедших себе выражение в дошедших до нас изображениях (см. в настоящем томе репродукции двух таких изображений) и признаваемых за ней и историками.(18)

Но повторим еще раз: Гумилев писал не историческую драму, и отступления от истории в изображении Феодоры нужны ему были для его целей, для оттенения некоторых сторон того треугольника (Царь Трапезондский — Зоя — Имр), который составляет ядро пьесы.

Выше уже было сказано, что, печатая "ОТ", я во вступительной статье к "Неизданному Гумилеву" отнес Имра не к историческим персонажам трагедии, а к тем, которые "не противоречат истории", и что. на историчность Имра обратил мое внимание покойный А. А. Васильев, возглавлявший в то время Институт Изучения Византии в Dumbarto№Oaks. Отзываясь на посылку ему "Неизданного Гумилева", престарелый ученый (ему тогда было уже 85 лет) писал мне: "… эта книга, помимо ее общего интереса, совершенно неожиданно вызвала во мне интерес личный. Дело в том, что, работал теперь над книгою Арабо-византийские отношения до Мухамеда и в его время, я перед отъездом в Европу закончил главу, где разбирал, на основании доступных мне источников, путешествие арабского поэта Имр-ул-Кайса в Константинополь и легенду об отравлен ной тунике. Если мне удастся закончить мою работу; то упоминание трагедии Гумилева и ее содержание явятся новым и интересным византийским эпизодом, который нашел отражение в русской беллетристической литературе".(19)

Во всяком случае Имр-эль-Каис (по принятой ныне русской транскрипции Имр-уль-Кайс или Имру-ль-кайс; по английской — Амр-ул-Каис) не был выдуман Гумилевым. Гумилев был не только знаком с историческими данными об этом арабском поэте и легендами о нем (между теми и другими трудно провести грань, и в историчности Имра еще и сейчас существуют сомнения), но я звал его (или приписываемые ему) поэтические произведения. Во втором письме. ко мне, в ответ на мой запрос, А. А. Васильев высказал мысль, что Гумилев почерпнул сведения об Имре из книги Шарля Диля об Юстиниане, которая, по ранее уже высказанному мною предполежению, должна была быть известна Гумилеву. Но дело в том, что Диль, говоря в своей книге мельком об Имре, даже не упоминает о том, что он был поэтом (называя его "бродячим царем") и ничего не говорит о легенде об отравленной тунике. Более вероятно, что сведения об Имре Гумилев взял из книги Клемана Юара об арабской литературе. Эта книга была, очевидно, известна Гумилеву; имя Юара упоминается в числе источников "Фарфорового павильона", но это, по всей вероятности, недоразумение или ошибка памяти: Юар был специалистом по арабской, а не по китайской литературе.

Вот что пишет об Имре Юар:

Имру-ул-Каис, бродячий царь, принадлежал к южному племени Кинда. Его предки основали княжество в Неджеде. Его отец Годжр, человек суровый, хотел наказать сына за овладевшую им любовную страсть и послал его пасти стада своих баранов. Восстание племени Бени-Асад положило конец жизни Годжра, и поэт начал жизнь полную приключений, жизнь лишенного престола царька, ища способов вернуть себе отцовский трон, что ему так и не удалось. Он кончил тем, что нашел себе приют у Самуила, князя Теймского, которому принадлежал замок Аблак и который был иудейского вероисповедания. Около 530 года римский император Юстиниан, который задумал воспользоваться его услугами против угрожавших его границам. персов, послал за ним по просьбе князя Гассанского, командовавшего римскими войсками на границе Сирии. Имр совершил путешествие на перекладных — на верблюдах и лошадях — в Константинополь, где прожил долгое время, ожидая назначения, так и не полученного им, от уже состарившегося императора, Назначенный филарком Палестины, он отправился назад в пустыню, но умер на пути в Анкаре, отравленный по приказу императора — согласно легенде, при помощи полученной в дар почетной туники, от которой его тело покрылось нарывами. — за соблазнение какой-то царевны.
Признаваемый Магометом за превосходнейшего из всех поэтов и за их главу, он, согласно традиции, пер вый подчинил стих твердым правилам.

Юар рассказывает также, что, когда Имру пришли сообщить о смерти отца, он пил вино и играл в кости. Он не стал прерывать игру, а когда закончил ее, воскликнул: "Я не буду пить вина и касаться женщины, пока не убью сто человек из племени Бени-Асад и, в качестве трофея, не отрежу волосы с их голов…".(20)

Об этой клятве Имра несколько более подробно говорит в своих примечаниях к переводам его стихов немецкий поэт и ориенталист Фридрих Рюккерт (Ruckert, 1788-1866),(21) Имр якобы воскликнул: "Сперва мой отец досадил моей юности [имеется в виду, очевидно, изгнание Имра отцом], а теперь обременил мою старость кровной местью. Нынче долой трезвость, а завтра долой хмель. Нынче вино, а завтра будь что будет". После этого Имр пировал еще семь ночей, а потом, протрезвившись, поклялся, что "не будет есть мяса и пить вина, не будет умащать себя, не будет касаться женщины и мыть головы, пока не осуществит кровную месть за отца.".(22)

За помощью в отвоевании своего царства Имр обращался и к Юстиниану. Но весь этот эпизод в биографии Имра еще и сейчас освещается довольно разноречиво. Так, Диль говорит, что Юстиниан уже к 530 году помог Имру воцариться снова в Кинде, а позднее побудил его разделить владенья между сыновьями, а его самого вызвал в Константинополь, обещав сделать филарком Палестины. С другой стороны в биографии Имра в Британской Энциклопедии умерщвление его при помощи отравленной туники по доносу одного из его врагов приурочивается уже к царствованию преемника Юстиниана, Юстина II. Легенда, однако, связывала этот эпизод и с дочерью самого Юстиниана (которой у того не было), и именно эту легенду использовал Гумилев, значительно переиначив ее и введя при этом фигуру жениха дочери, Трапезондского Царя. Вокруг Имра во обще накопилось множество легенд, сохраненных арабскими, а отчасти и византийскими, историками. По одной из таких легенд, упоминаемой Дилем, Имр под влиянием Юстиниана обратился в христианство.

Но так же как он отступил от фактов византийской истории и, допуская анахронизмы, сумел схватить и пере дать византийский дух эпохи, так Гумилев и здесь донес до читателя и зрителя личность Имра и дух его поэзии. "Бродячий царь-поэт", как называют его арабские источники, Имр-уль-Кайс считается самым выдающимся арабским поэтом до-мусульманского периода. Его длинная поэма открывает знаменитый цикл "муаллак"(23) (или "моаллак") — произведений семи арабских поэтов до-магометанской эры. В поэме, приписываемой Имру,(24) рассказывается об одном из его любовных приключений. Эту поэму, переведенную на ряд европейских языков, Гумилев несомненно знал, Существуют и русские переводы "муаллак" — на пример, в книге А Крымского "Арабская поэзия", которая могла быть известна Гумилеву. Мог он познакомиться с этой поэмой и в английском переводе знаменитого ориенталиста Вильяма Джонса (1746 — 1794), или в более новом, и некоторыми считающемся лучшим, переводе известного английского арабофила В. С. Бланта (Wilfrid Scawe№Blunt, 1840 — 1922), вышедшем в 1903г., не говоря уж о французских переводах.

Из лондонских записных книжек Гумилева и из письма М. Ф. Ларионова ко мне видно, что в Лондоне и в Париже в 1917 — 16 гг. Гумилев проявлял огромный интерес к восточной поэзии. Мы знаем, что интерес этот зародился у него еще до поездки на Запад и нашем себе выражение в пьесе "Дитя Аллаха". Возможно, что уже тогда Гумилев ознакомился не только с Гафизом, но и с арабской поэзией, и ему могла быть известна не только "муаллака" Имра, но и сборник (д и в а н) его стихотворений, в который вошло около 75 касыд (од) и несколько отдельных отрывков, Первое издание этого .сборника было выпущено в Париже де Слэном (Baro№William McGucki№de S l a №e) в 1837г.

Поэму Имра Гумилев использовал в той .сцене (действие I, сцена 2-я, стихи 136 155), где Имр рассказывает Зое об одном из своих любовных приключений ("Помню / Одну мою любовь я…). Гумилев не следует слепо за текстом Имр-уль-Кайса, но и "Плеяды в небе", и "цветная .ткань", которую влачат любовники, "чтоб замести следы", и "за пах мускуса в моей постели", и сравнение женских грудей с зеркалами, и "глаза газели" — все это взято из знамени той первой муаллаки.

Использовал Гумилев и клятву Имра — в первой сцене I-го действия (стихи 78 — 82: "Я клялся не носить духов в фиоле" и т. д.). Кроме мытья головы Гумилев почти в точности воспроизвел эту формулу клятвы (вместо "умащения" у него "духи в фиоле", но возможно, что он пользовался другим переводом). Находим мы у Гумилева и отголосок упоминаемого Юаром обещания Имра срезать волосы с голов врагов:

. . . . . . . В твои ночные сны
Являться буду я окровавленным,
Но не своей, а вражескою кровью.
Я головы владык, мне ненавистных,
Отрубленные, за волосы взяв,
Показывать тебе с усмешкой буду… -

говорит Имр Зое в 1-й сцене V-го действия.

Самохарактеристика Имра (действие I, сцена 2-я, стихи 107 — 117), когда он говорит Зое: "Ты; девушка, ошиблась, я другому / Тебя сумел бы лучше научить" и т. д.), тоже несомненно внушена его поэзией, в которой воспеваются любовь, смелые подвиги и охотничьи забавы, а так же и легендами о нем. Один новейший историк арабской литературы говорит про Имр-уль-Кайса: "Он возрос посреди довольства и наслаждений. Рифмовать он начал в юности и не отличался пристойностью ни в своих любовных похождениях, ни в своих стихах", Тот же историк различает в поэзии Имр-уль-Кайса два стиля: "один — тонкий и изысканный, другой — неистовый и грубый".(25) А уже упоминавшийся али-Фахури так характеризует поэзию Имр-уль-Кайса: "Его стихи — это повесть о жизни сильной личности, это воспоминания, выражающие порыв мятежной натуры; вместе с тем это стон страдающей души, которую терзают боль и сожаления".(26) Аль-Фахури говорит об Имре как певце природы и подчеркивает богатство его сравнений и музыкальность его стиха.

Как видим, и в изображении Имра Гумилев остался более или менее верен истории, или по крайней мере исторической легенде. Но образ полулегендарного арабского поэта-воина и искателя приключений несомненно затрагивал и родственные струны в душе поэта, и в своей арабо-византийской трагедии, где история была на заднем плане и над ней доминировала лирическая тема самого Гумилева, он творчески претворил этот образ. В стихотворении "Я и вы", написанном тогда же в Париже и записанном в альбом "Синей звезде", мы находим отзвук арабских мотивов в строках; "Я люблю — как араб в пустыне! / Припадает к воде и пьет…" Эти строки писались тогда же, когда Гумилев создавал образ бродячего арабского поэта, воспевавшего свою пустыню.

Не подлежит также сомнению, что следующие слова в одном из стихотворений Имр-уль-Кайса должны были будить ответный отклик в душе Гумилева: "… я стремлюсь к прочной славе, и именно такие люди как я иногда достигают ее. Пока длится его жизнь, человек не может достичь вершины своих честолюбивых помыслов или перестать трудиться".(27) Ср. с этими словами то, что говорит в статье проф. Сечкарев: "… во всех шести [пьесах Гумилева] в том или ином виде выступает одна и та же проблема: вопрос о высочайших возможностях человека и о его пределах"

Сноски:

9. Charles Diehl. Justinie№et la civilisatio№bysantine au Vie siecle. Paris, 1901, и Theodora, imperatrice de Byzance. Paris, [1904]. Первая из этих работ была переведена на русский язык в 1908 г Характеристика Феодоры имеется в русском издании книги Диля "Византийские портреты" (М., 1914).

10. В предисловии к "Неизданному Гумилеву" я писал о не историчности Имра. Введенный в заблуждение отчасти транскрипцией имени отчасти недостаточным знанием истории арабской литературы, я ошибался. На ошибку мою указал мне покойный А. А. Васильев, известный русский византинист и специалист по византийско-арабским отношениям, закончивший свою научную деятельность в США. Эта ошибка была исправлена мною в статье "дневник читателя. Постскриптум к "Неизданному Гумилеву" (Русская Мысль, №505, 26 ноября 1952 г.). Статьей этой я пользуюсь в настоящем комментарии, но значительно дополняя ее.

11. В черновом тексте сцены пятого акта Гумилев вводит упоминание Велисария, о котором Юстиниан говорит, что он, мол, слишком стар, чтобы вести поход в Аравию. На самом деле Велисарию должно было быть в то время около 30 лет — он был моложе Феодоры. В окончательной редакции пьесы Гумилев выбросил это упоминание, может быть в результате чьего-то указания на его несообразность.

12. У Гумилева прошлое Феодоры, разоблачение которого Имром составляет одну из пружин действия, основано в общем на рассказе Прокопия. Но Гумилев воздержался от размазывания непристойных деталей.

13. Помимо общих трудов по истории Византии существует и большая историческая литература об Юстиниане и Феодоре, Блестящий портрет Феодоры дал уже упомянутый знаменитый французский византинист Шарль Диль. Новейшую попытку пересмотра их личностей в направлении дальнейшей апологии представляет собой книга немца Шубарта (Wilhelm Schubart. Justinia№und Theodora, Munche№1942).

14. J.B. Bury. History of the Later Roma№Empire, vol. II (Londo№1923) p. 25.

15. См. Ф. И. Успенский. История Византийской Империи. Т. I, С.-Петербург 1912, стр. 414 — 415.

16. См. Bury, цит. соч., стр. 48.

17. У Гумилева Феодора упоминает, что отец ее был сенатором. Такова была узаконенная Юстинианом фикция. На самом деле отец ее был сторожем медведей в цирке. Звали его Акакий.

18. Яркая фигура Феодоры давно привлекала внимание драматургов и романистов. Ее сделал героиней своей драмы "Феодора" Викторьен Сарду. Она играет большую роль в трехтомном романе забытого английского писателя сэра Генри Поттингера "Голубые и зеленые" (1879). О ней написал роман современный нам английский писатель, нынешний поэт-лауреат Джон Мэйсфильд (Masefield, род. 1878). Впрочем, в романе Мэйсфильда ("Базилисса"), в котором мало истории, изображена красочная молодость Феодоры — роман, кончается обручением с Юстинианом.

19. А. А. Васильев еще в России занялся арабо-византийскими отношениями, но его первый большой труд на эту тему, изданный в 1900 — 1902 гг. и много позднее переведенный на французский язык, охватывал лишь более поздний период. Его общая двухтомная "История Византии" появилась между 1917 и 1925 гг. В 1928 — 29 гг. она вышла в переработанном виде по английски а издании Висконсинского университета, где к тому времени Васильев стал профессором, заменив на этой кафедре М. И. Ростовцева. Пересмотренное французское издание вышло в 1932 г. Этот труд был переведем также на испанский и турецкий языки. Заново пересмотренное американское издание было выпущено в 1953 г. и с тех пор дважды перепечатывалось (уже посмертно). Васильев скончался в 1953 г., и мне неизвестно, удалось ли ему закончить ту работу, о которой он писал в письме ко мне. До сих пор она как будто не напечатана. Не лишено интереса, что в выходящем в СССР "Византийском Временнике" в конце 40-х годов была напечатана статья известного византиниста М. В. Левченко об искажении" Васильевым картины русско-византийских отношений (тот же самый Левченко в 1953 г. в том же издании напечатал статью о значении одной из работ Сталина для советского византиноведения!).

20. Clement Huart. Litterature arabe. Paris, 1902, рр. 10-11. По другой версии, Имр умер в Анкаре от болезни (оспы?), от которой его тело покрылось нарывами. Одно из его прозвищ у арабских историков — "покрытый волдырями". Легенда об отравленной тунике, по всей вероятности, восходит и одному из греческих мифов о Геракле, его жене Деянире и кентавре Нессе, с помощью отравленной рубашки которого Деянира отравила Геракла.

21. F. Ruckert. Amrilkais der Dichter und Konig. Stuttgart, 1843. Переводами Рюккерта, между прочим, пользовался для своих "восточных" переводов ("Наль и Дамаянти", "Рустем и Зораб" и др.) Жуковский.

22. F. Ruckert, S. 10

23. Слово "муаллака" (по-арабски во множественном числе — "муаллакат") обыкновенно переводится как "подвешенный" Согласно малодостоверной традиции, поэмы эти, написанные золотом на коптском холсте, были впоследствии подвешены к священному камню в Мекке. Юар говорит, что это выражение надо понимать в переносном смысле и что недаром эти поэмы иногда называются тактике "жемчужными ожерельями" арабской поэзии (см. цит. соч., стр. 9). Один из английских переводчиков муаллак, арабист Лайялл высказал предположение, что слово это происходит от слова ilg, означающего драгоценный предмет, или "высокоценимую вещь", за которую человек "цепляется" (hangs on) или которую он "подвешивает" на почетном или видном месте у себя в сокровищнице или кладовой. См. C. J. Lyall. Translations of Ancient Arabia№Poets, Chiefly Pre-Islamic, with a№introductio№and notes. London, 1885, p. XLIV.

24. Некоторые новейшие историки — например, австрийский арабист S. Gandz — сомневаются в авторстве Имра, считая эту поэму позднейшим переложением, но не отрицая, что в ней использованы мотивы поэзии Имр-уль-Кайса. С другой стороны, авторство Имра решительно отстаивает современный арабский историк литературы аль-Фахури (см. русский перевод его двухтомного обзора арабской литературы: Ханна аль-Фахури, История арабской литературы, перевод с арабского В. В. Атамали. Москва, 1959, т. I, в разделе "Рассвет доисламской культуры. Авторы муаллак", стр. 66 — 81). Годы жизни Имр-уль-Каиса даны здесь как 500-540, хотя и с оговоркой в тексте "около" — по отношению как к году рождения, так и году смерти). О 500 годе как приблизительной дате рождения Имра говорит и шведский автор небольшой монографии об арабском царстве (или княжестве) Кинда (в отличие от Гумилева иностранные источники употребляют это название как слово женского рода). В заключительной, восьмой, главе своего исследования (стр. 94 — 118) автор подробно останавливается на всем, что известно о жизни Имра См. Gunnar Olinder. The Kings of Kinda of the Family of Akil Al-Murar. Lunds Universitets Arsskrift, N. F., Bd 23, Nr. 6 Lund & Leipzig, 1927.

25. J. -M. Abd — el — Jalil. Historie de literature arabe. Paris, 1960, pp. 39-40

26. См. цит. соч., стр. 72.

27. См. Diwa№of Imrul-Qays, ed. By De Slane, стр. 22 арабского текста, а также №52 у W. Ahlwardt. The Diwans of the Six Ancient Arabic Poets. London, 1870, р. 164. Цитируется у Reynold A. Nicholson. A. Literary History of the Arabs. 2nd edn., Cambrige, 1930, p. 136.