Содержание

О Гумилёве... / Сравнительные характеристики

Проблема поэтического диалога Н. Гумилёва с И. Анненским уже давно поставлена в литературоведении¹ и вызвана особой позицией, которую заняли акмеисты по отношению к предшествующему поэту как своему учителю: «…искатели новых путей на своем знамени должны написать имя Анненского, как нашего «Завтра"»².

Однако остается еще множество частных аспектов этой проблемы, которые ждут своего изучения. Одним из таких вопросов является характерный для акмеистов, и особенно для поэзии Н. Гумилёва, образ читателя как субъекта стихотворения и связанный с ним мотив чтения. Представляется, что этот мотив в лирике Н. Гумилёва одним из своих истоков имеет творческую систему И. Анненского. Здесь уместно будет также напомнить о том, что старший поэт был одновременно для младшего и учителем словесности, учившим его как читателя в Царскосельской Николаевской мужской гимназии. Остановимся подробнее на одном из стихотворений Н. Гумилёва, посвященном мотиву чтения, «Читатель книг», впервые опубликованном в составе «Жемчугов» (1910) в разделе «Жемчуг черный».

В первой строфе этого стихотворения процесс чтения представлен как путь смирения лирического героя:

Читатель книг, и я хотел найти
Мой тихий рай в покорности сознанья,
Я их любил, те странные пути,
Где нет надежд и нет воспоминанья.³

Этот путь охарактеризован как выпавший из времени. Чтение отрезает лирического героя от будущего, устремленность в которое выражена надеждой, а также отсекает от прошлого, с которым человек связан посредством воспоминаний. Возникает вопрос, за что любит лирический герой эти читательские пути?

Вторая строфа представляет собою ответ на этот спрятанный в подтексте первой строфы вопрос:

Неутомимо плыть ручьями строк,
В проливы глав вступать нетерпеливо
И наблюдать, как пенится поток,
И слушать гул идущего прилива!

Чтение здесь представлено странствием по неведомому миру, которое целиком поглощает лирическое «Я». И, видимо, эта насыщенность настоящего, полнота мгновения переживания и представляется герою значимой. Но эта полная приключений жизнь в свете первой строфы предстает как «покорность сознанья». Дело в том, что, следуя «ручьями строк» и «проливами глав», лирический герой покорно следует за чужим сознанием, мыслью того, кто этот мир создал. Видимо, осознание того, что чтение — это следование уже проторенным путем и окрашивает в полемические тона начало первой строфы. Сама грамматическая конструкция «и я хотел найти» указывает на то, что лирический герой уже пережил, перерос понимание чтения как открытия иного мира, нового смысла. Глаголы «хотел», «любил», поставленные в форму прошедшего времени, подчеркивают то, что некогда чтение-путешествие представляло безусловную ценность, но теперь лирическому герою открываются какие-то иные пути, на которых отторгаемые когда-то «надежды» и «воспоминанья» как знаки пребывания во времени, теперь, по-видимому, актуализируются.

Не случайно, третья строфа открывается временным образом:

Но вечером… О, как она страшна,
Ночная тень за шкафом, за киотом,
И маятник, недвижный, как луна,
Что светит над мерцающим болотом!

Многоточие, пунктуационно выделяющее и отграничивающее от остального текста время вечера как бы удлиняет, интонационно акцентирует внимание на долго длящемся времени суток. И эта протяженность эмоционально оправдывается тем, что лирическому герою страшно. Страх удлиняет вечерне-ночное пребывание героя и изменяет восприятие им реальности. Жутковатый образ ночной тени, превращение маятника в луну, светящую над болотом, создает ощущение инфернальности, которая отчетливо противопоставлена образу чтения как «тихого рая» в первой строфе. Эта антитеза несколько проясняет смысл дерзания лирического героя. Если чтение — «тихий рай», «покорность сознанья», следование уже открытыми путями, то получается, что выход из ситуации чтения к реальности жизни оборачивается встречей со смертью, знаки которой сконцентрированы в третьей строфе (ночная тень, недвижный маятник часов, луна, светящая над мерцающим болотом).

Видимо, тема смерти актуализируется в третьей строфе мотивом возвращения лирическому герою переживания времени в его движении, представленном цепочкой прошлое (воспоминанья) — настоящее — будущее (надежды). В свете открывшейся истины лирический герой теряет способность беспечно странствовать путями книг, поскольку они оказываются иллюзорным странствием, не ведущим к познанию жизни, но лишь на время обманывающим сознание.

Появляющийся в последней строфе образ недвижного маятника часов, вызывающего ассоциации с мотивом смерти, представляется навеянным поэзией И. Анненского, у которого эта вещная деталь выступает даже двойником лирического субъекта: «Предмет не сопровождает человека и не замещает его иносказательно; оставаясь самим собой, он как бы дублирует человека <…> Что это — механизм отданных в починку часов или тоскующее сердце человека? И то и другое — двойники»⁴; «свойственные его стилю символы, предметные по внешней форме, суть образы «психических актов», глубин сознания поэта в его отношении к загадке времени, смерти, бесконечности, миру Не-Я. Это образы «вещей-мыслей» — циферблата, часовых стрелок, маятника, будильника — символы времени, которое из будничного может стать «страшным», когда никаких событий не отмечает»⁵.

Возможно, диалог с поэтом-предшественником здесь глубже и не исчерпывается образной перекличкой. Так, мотив чтения, как возможности открытия тайн бытия и, таким образом, как осознанного жизненного пути, стал основой лирического сюжета стихотворения И. Анненского «Идеал», вошедшего в состав «Тихих песен» (1904). Еще Вяч. Иванов, опираясь на пометки И. Анненского, отметил, что в нем изображена «библиотечная зала, посетители которой уже редеют в сумеречный час, когда зажигаются, тупо вспыхивая, газовые лампы, между тем, как самые прилежные ревнители и ремесленники «Идеала» трудолюбиво остаются за своими томами. Простой смысл этого стихотворения, разгадка его ребуса (а ребус оно потому, что вся жизнь — «постылый ребус») — публичная библиотека; далекий смысл и «causafinalis», — новая загадка, прозреваемая в разгаданном, — загадка разорванности идеала и воплощения и невозможность найти ratio rerum в самих res: в одних только отражениях духа, творчески скомпанованных человеческою мыслью, когда-то горевших в духе, ныне похороненных, как мумии, в пыльных фолиантах, приоткрывается она, тайна Исиды, — и приоткрывается ли еще?..»⁶ Уже в размышлении Вяч. Иванова звучит сомнение в том, насколько чтение приближает человека к постижению тайны бытия и к чаемому, по крайней мере, лирическим героем Гумилёва открытию мира. Кстати, эта статья Вяч. Иванова впервые была опубликована в №4 журнала «Аполлон» за 1909 год наряду со статьями Ф. Ф. Зелинского, Г. Чулкова и М. Волошина как дань памяти только что умершему поэту. Несомненно, как сотрудник «Аполлона» Н. Гумилёв был с этой статьей знаком.

В первой строфе стихотворения И. Анненского дается по ассоциативному принципу изображение вечернего читального зала, когда лирический субъект, оторвав взгляд от книги, видит других читателей:

Тупые звуки вспышек газа
Над мертвой яркостью голов,
И скуки черная зараза
От покидаемых столов.⁷

Здесь интересно то, что видит лирический субъект и в каком свете. Напряженно застывшие в одной позе, склоненные над книгами читатели, головы которых освещены кругом настольной лампы, вырывающей их из общего сумрака, воспринимаются им как мертвенные, отчего рождается двойной ассоциативный ход. Во-первых, мотив мертвенности сцепляется с мотивом скуки как черной заразы, которой охвачены как некой эпидемией все присутствующие читатели.

С другой стороны, мотив черной заразы, перекликаясь с мертвенно ярким светом, вызывает в памяти миф об Аполлоне, боге культуры, Мусагете, стрелы которого одновременно символизировали и светоносные лучи, и черную заразу.⁸ Можно также вспомнить начало «Илиады», когда Аполлон в ответ на просьбы своего жреца Хриса, у которого Агамемнон пленил дочь Хрисеиду, поражает стан ахейцев своими стрелами, сеющими черную заразу. Вопрос о серьезном интересе И. Анненского к Гомеру и «Илиаде» поставлен и отчасти освещен в глубоких и подробных комментариях А. И. Червякова к опубликованным им учено-комитетским рецензиям И. Анненского⁹. Отсылка к «Илиаде» актуализирована в «Тихих песнях» псевдонимом Ник. Т-о. На то, что этот псевдоним отсылает к мифу об Одиссее указал еще А. В. Федоров: «Эти несколько букв входят в имя «Иннокентий», но они прочитываются как местоимение «Никто», которым назвался мудрый Одиссей, чтобы спастись из пещеры чудовища-циклопа Полифема»¹⁰. Анализ образа Одиссея в структуре книги стихов «Тихие песни» осуществлен в статье В. В. Мусатова, который отметил стихотворение «Идеал» как непосредственно связанное с мифологемами Одиссея и Полифема (циклопа Скуки, как он представлен в соседнем стихотворении «В открытые окна»). Анализируя стихотворение, исследователь отмечает, «что здесь перед нами лишь остановка в тихой библиотечной пристани, где человека настигает одурманивающая инерция привычки, связанная с шелестом «выцветших страниц». Анненский в сущности говорит о том суррогате духовного поиска, которым личность сознательно опьяняется в поисках хотя бы иллюзорного выхода из «постылого» и абсурдного бытия»¹¹. Таким образом, рождается сложный символ болезненности и мертвящей опасности, таящейся в самом процессе чтения, в приобщении к чужому опыту.

Мотив болезненности усиливается и во второй строфе:

«И там, среди зеленолицых,
Тоску привычки затая,
Решать на выцветших страницах
Постылый ребус бытия».

Образ зеленолицых, в чьем окружении обнаруживает себя лирический субъект, тоже строится как многонаправленные ассоциативные ряды. Во-первых, зеленолицыми читатели оказываются из-за специфики газового освещения (план реальности). Во-вторых, зеленолицым человек становится, когда испытывает болезнь. Но так как болезнь здесь метафорическая («скуки черная зараза»), то и зеленолицесть становится знаком того, что читающие испытывают состояние скуки, хотя, казалось бы, чтение от скуки должно избавлять (ср. с вышеприведенным стихотворением Н. Гумилёва). Наконец, зеленолицесть коррелирует с образом «мертвой яркости голов», вызывая восприятие читального зала как области Аида, законом которого и выступает «тоска привычки». Интересно, что именно с этим царством в античной мифопоэтической традиции устойчиво связан мотив неизменности заведенного там порядка (см. мифы о Сизифе, Тантале, Данаидах и пр.). Таким образом, чтение, ставшее тоской привычки и связанное напрямую с профессиональной деятельностью, оборачивается Сизифовым трудом, поскольку «на выцветших страницах» идеал, тайна бытия превращаются для читающего всего лишь в «постылый ребус», загадку, загаданную и разгаданную другим, «Не-Я», поэтому и верную только для того, кто написал в свое время ту или иную книгу.

Лирический субъект, сознание которого не ограничено пределами одной книги получает возможность сравнивать прочитанное и сталкиваться с эффектом призрачности, ускользания истины, которая кажется таковой только в пределах одной книги. Отсюда, в стихотворении И. Анненского мотив сомнения в возможности постижения жизни посредством книжного опыта. Таким образом, реминисценция И. Анненского в стихотворении Н. Гумилёва «Читатель книг» представляется не случайным текстовым схождением, а осознанным диалогом с поэтом-предшественником, воспринимаемым в эту пору творчества как учитель.

Примечания:

¹⁾ Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский и Николай Гумилёв // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 271 — 278; Баскер М. О Царском Селе, Иннокентии Анненском и «царскосельском круге идей» Гумилёва // Баскер М. Ранний Гумилёв: Путь к акмеизму. СПб., 2000. С.87 — 96; Кихней Л. Г. Акмеизм: Миропонимание и поэтика. М., 2004.

²⁾ Гумилёв Н. С. «Письма о русской поэзии». Рецензии на поэтические сборники // Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии / Сост. Г. М. Фридлендер (при участии Р. Д. Тименчика). Вступ. ст. Г. М. Фридлендера. Подгот. текста и коммент. Р. Д. Тименчика. М., 1990. С. 100.

³⁾ Зд. и далее стихотворение Н. Гумилёва приводится по изданию: Гумилёв Н.С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т. 1.Стихотворения. Поэмы (1902 — 1910). М., 1998. С. 267. Следует также отметить, что авторы комментариев к этому изданию отметили возможность поэтического диалога Н. Гумилёва с И. Анненским в целом в аспекте развития мотива чтения.

⁴⁾ Гинзбург Л. Я. Вещный мир // Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 351 — 352.

⁵⁾ Колобаева Л. А. Феномен Анненского // Русская словесность. 1996. № 2. С. 40.

⁶⁾ Иванов Вяч. О поэзии Иннокентия Анненского // Иванов Вяч. Собрание сочинений / Под ред. Д. В. Иванова и О. Дешарт. Т. 2. Брюссель, 1974. с. 575 — 576.

⁷⁾ Зд. и далее стихотворение И. Анненского приводится по изданию: Анненский И. Стихотворения и трагедии / Вступ. ст., сост., подгот. текста, примеч. А. В. Федорова. Л., 1990. С. 59.

⁸⁾ Об амбивалентной природе мифологического образа Аполлона и его литературной судьбе в античности см.: Лосев А. Ф. Аполлон // Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 303 — 680.

⁹⁾ Анненский И. Ф. Учено-комитетские рецензии 1899 — 1900 годов / Сост., подгот. текста, предисл., приложение, примеч. и указатель А. И. Червякова. Иваново, 2000. С. 14 — 16. (Иннокентий Федорович Анненский: Материалы и исследования / Под ред. А. И. Червякова; Вып. I).

¹⁰⁾ Федоров А. В. Иннокентий Анненский — лирик и драматург // Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1990. С. 14.

¹¹⁾ Мусатов В. В. «Тихие песни» Иннокентия Анненского // Изв. РАН. Сер. Лит. и яз. 1992. Т. 51. № 6. С. 20.