Философия любви в рассказе Н. Гумилёва «Радости земной любви»

  • Дата:
Материалы по теме:

Проза
теги: проза, Александр Блок

Опубликована в Сборнике студенческих работ филологического факультета ВГУ Вып. 4.
Воронеж: Воронежский государственный университет, 2003. С.140-147.
На сайте — дополнена автором.

Н. Гумилёв — поэт. Таковым его всегда воспринимали и изучали. Проза его, как правило, оставалась в тени как вид литературы для него нехарактерный, второстепенный и определялась термином «проза поэта». Правомерность терминов «проза поэта» и «поэзия прозаиков» вызывает понятное сомнение у некоторых исследователей: можно ли говорить, что проза Пушкина или Лермонтова имеет некие общие черты, предопределенные тем, что они были поэтами? Наверное, нет. Однако их проза и не была прозой поэтов. Это как раз тот случай, когда писатель в равной степени и поэт и прозаик. Вероятно, одних художников провидение беспощадно разделило на прозаиков (Л. Толстой, Ф. Достоевский, А. Чехов, И. Гончаров) и поэтов (В. Жуковский, А. Фет, Ф. Тютчев, А. Ахматова, О. Мандельштам, Н. Гумилёв), других в одинаковой степени наделило даром и эпическим и лирическим. Однако, как писал А. Блок в своей статье «Без божества, без вдохновенья», как бы ни относились друг к другу поэзия и проза, можно с уверенностью сказать одно: мы часто видим, что прозаик свысока относящийся к поэзии, мало в ней смыслящий и считающий ее «игрушкой» и «роскошью» (шестидесятническая закваска), мог бы владеть прозой лучше, чем он владеет, и обратно: поэт, относящийся свысока к «презренной прозе», как-то теряет под собой почву, мертвеет и говорит не полным голосом, даже обладая талантом. Наши прозаики — Толстой, Достоевский — не относились свысока к поэзии; наши поэты — Тютчев, Фет — не относились свысока к прозе. Нечего говорить, разумеется, о Пушкине и Лермонтове»1.

Этот упрек — совет А. Блока относится прежде всего к Н. Гумилёву. Оценка, которую он давал прозе, удивляла многих. Так, А. В. Амфитеатров вспоминал: «Однажды на мой вопрос, читал ли он, не помню уж какой роман, Николай Степанович совершенно серьезно возразил, что он никогда не читает беллетристики, потому что если идея истинно художественная, то она может и должна быть выражена только стихом…»2

Критическое отношение к прозе Н. Гумилёва подтверждает и Н.Чуковский: «Прозы он не любил никакой и всю ее считал как бы чем-то низшим в отношении поэзии, — так сказать, недоделанной поэзией. Имен Льва Толстого и Чехова он не произносил никогда, о Тургеневе говорил с гадливостью, как о Надсоне. С некоторым уважением он отзывался только об «Огненном ангеле» В. Брюсова и повестях Сергея Ауслендера. Само собой разумеется, что всю прозу Горького он считал находящейся вне литературы…»3. Такое отношение к жанрам эпическим должно было вызвать по меньшей мере недоумение. Так, А. Блок в статье «Без божества, без вдохновенья» писал: « Не знаю, как смотрит на это дело читатель; может быть, ему все равно; но мне-то — не все равно. Мне хочется крикнуть, что Данте хуже газетного хроникера, не знающего законов; что поэт вообще богом обделенное существо, а «стихи в большом количестве вещь невыносимая», как сказал однажды умный литератор, что лавочку эту вообще пора закрывать, сохранив разве Демьяна Бедного и Надсона, как наиболее сносные образцы стихотворцев.

Когда отбросишь все эти горькие шутки, становится грустно…»4

Следует отметить, что отношение Н. Гумилёва к прозе не было столь однозначно пренебрежительным, как это может показаться. Свидетельство тому то, что сам поэт обратился к этому роду, отнёсся к создаваемым произведениям очень серьёзно и хотел увидеть напечатанными (см. переписку с В.Брюсовым из Парижа).

Проза Н. Гумилёва в каком-то смысле предвосхитила его поэзию. Рассказ «Радости земной любви», в котором отразились эстетические взгляды Н. Гумилёва как будущего основателя нового направления, был опубликован за пять лет (1908 г.) до появления программной статьи «Наследие символизма и акмеизм» (1913 г.). В качестве поэта-акмеиста Н. Гумилёв, по мнению многих исследователей и его самого5, сформировался лишь к 1912 г.: первой «настоящей» акмеистической книгой стал сборник «Чужое небо» (1912 г.).

Принято считать, что акмеизм (как явление чисто русское) был литературной школой и не имел (в отличие от символизма и футуризма) философской основы, однако это далеко не так. Как утверждает Н.Ю. Грякалова, « на выработку эстетической программы акмеизма оказали воздействие идеи феноменологической школы — одного из важнейших направлений философской мысли ХХ века»6. Немецкий философ Э. Гуссерль, основатель этой школы, определял цель феноменологии как выявление сквозь чувственную оболочку предмета его скрытого смысла, его подлинной «предметности»7. В культурной философской перспективе, открытой феноменологией, творчество также осмысливается как «воплощение вещей», выявление их сути. Феноменологически ориентированное художественное мышление стремится вырваться из «дурной бесконечности» символических значений и понять самость мира, а себя ощутить явлением среди явлений. Лучше всего это можно сделать, обратившись к осмыслению философии любви.

В русской религиозной мысли конца XIX — начала XX веков существовали два противопоставленных направления, осмысливающих эту тему. Одно — идущее от В. Соловьева (к нему примыкали Л. Красавин, Б. Вышеславцев, З. Гиппиус), другое — от П. Флоренского (оно связано также с именами С. Булгакова, И. Ильина и др.)8. Первое возрождало и переосмысливало античную и основанную на ней гуманистическую неоплатоническую концепцию любви, любви-Эроса, который неразрывно связан с творчеством. Второе направление воскрешало средневековое христианское понимание любви как caritas (сострадания, милосердия, жалости) и связанный с ним комплекс идей христианской этики, относящейся к семье, браку.

Оба эти направления (и не только они) представлены в рассказе, но ни в одно из них концепция Н. Гумилёва не укладывается. Более того, его философия любви скорее рождается как результат эстетического спора с ними.

Как символистам, так и акмеистам была свойственна, по мнению А. Павловского, «многозахватность культурных традиций», «ориентация на западный общеевропейский (первоначально по преимуществу — французский) опыт, способность творчески перерабатывать его, сделав оригинальным достоянием русской философской культуры»9.

Не случайно О. Мандельштам на вопрос, что такое акмеизм, однажды ответил, что это «жажда культуры».

В рассказе «Радости земной любви» Н.Гумилёв широко использует литературные реминисценции, каждая из которых «прячет» свою концепцию любви, каждая из которых помогает понять философию любви Н. Гумилёва, высвечивая одну из ее граней.

Прежде всего, Н. Гумилёв отсылает нас к традиции, идущей от средневековой куртуазной литературы, к тому времени, когда в салонах знатных домов рыцари слагали песни в честь дамы своего сердца: «Последнее время Кавальканти часто встречался с прекрасной Примаверой то на собраниях, где юноши благородных домов удостаиваются чести быть служителями своих дам, то во время благочестивых процессий, то в доме ее родителей»10. Образ Кавальканти нарисован в соответствии со средневековым образом рыцаря, который должен быть благороден, силен, щедр, мужественен, должен быть готов совершить подвиг во имя прекрасной дамы.

Женщина в поэзии трубадуров являла собой Божество. Эта идея находит весьма своеобразную интерпретацию в тексте Н. Гумилёва, о чем будет сказано ниже.

Еще одна литературная реминисценция — прямая отсылка к творчеству Данте Алигьери и скрытая параллель между его поэзией и поэзией А.Блока (цикл «Стихов о прекрасной Даме»). Прекрасная дама Данте, как и А. Блока, приходит к читателю из «надмирного», «зазвездного» бытия. Для Данте (как и для Петрарки) любовь — это воспоминание, любовь — победа над смертью. Для А.Блока любовь — победа над жизнью, над ее приземленностью, отрыв от обыденного.

Н.Гумилёв, противопоставляя любовь Данте и Беатриче, «радости и печали которой» проходили среди «холодных небесных пространств», и Кавальканти и Примаверы, происходившую «на цветущей итальянской земле», на протяжении всего рассказа будет косвенно вести спор с А. Блоком. В тексте мы столкнемся с тремя проявлениями любви, бросающими свет на этот спор, расставляющими в нем акценты: это возвышенная неземная любовь (Данте и Беатриче; возвышенная земная любовь (Кавальканти и Примаверы); и приземленная земная любовь (венецианского синьора к Примавере). Венецианский синьор представлен в качестве антипода Кавальканти и становится воплощением пошлости, так как видит в женщине, прежде всего, плотское начало: «И как-то Кавальканти видел, что Примавера приняла предложенный ей сонет этого высокомерного глупца, где воспевалась ее красота в выражениях напыщенных и смешных: ее груди сравнивались со снеговыми вершинами Гималайских гор, взгляды с отравленными стрелами обитателей дикой Тартарии, а любовь, возбуждаемая ею, с чудовищным зверем Симлой…»11.

К античной традиции отсылает автор читателя, вводя в повествование в несколько измененном виде миф о Пигмалионе. Миф обозначен как рыцарская история, как «рассказ о синьоре, который любил даму, не только не отвечавшую на его чувства, но даже выразившую желание не встречаться с ним совсем»12. В тексте происходит смена акцентов: в мифе статуя оживает, здесь же прекрасная дама «превращается» в изваяние из золота и слоновой кости. Оно, как и в мифе, становится предметом поклонения, к нему обращаются мольбы, услышав которые в мифе о Пигмалионе боги оживляют камень, в рассказе Н. Гумилёва изваяние лишь протягивает руку для поцелуя и снова застывает. Статуя остается статуей. Однако великая любовь не может пройти бесследно: изваяние меняется, так как несет в себе и на себе память о чувстве.

Заявленное в посвящении имя А. Горенко отсылает сегодняшнего читателя к истории любви Н. Гумилёва и А. Ахматовой, что позволяет по-новому воспринимать текст, но это уже взгляд извне13.

Наличие в тексте посвящения позволяет говорить об иносказательной манере, которая лежит в основе повествования: в иносказательной форме признается в любви к Примавере Кавальканти (рассказ о синьоре и даме), рассказ-объяснение создает Н. Гумилёв, посвящая его А. Горенко. Одна история обрамляет другую, вводя жизнь в текст.

Еще одна литературная аллюзия связана с именем Фр.Ассизского (1182-1226). Примавера замечает, что несмотря на всю занимательность истории Кавальканти, «она всем рыцарским романам и любовным новеллам предпочитает книги благочестивого содержания, и в особенности «Цветочки» Франциска Ассизского. «Цветочки» — это сборник рассказов и легенд о жизни блаженного Франциска, учредителя нищенствующего ордена, проповедника аскетизма, преобразователя отшельнической монашеской жизни в миссионерское служение. Упоминание в рассказе этого произведения представляет собой реализацию одной из упомянутых философских концепций, связанной, в частности, с именем С.Булгакова, считавшего, что идеал простоты и чистоты следует искать в средневековой аскетике.

Эту философию не разделяет автор: «предпочтение» Примаверы — это всего лишь хитрость, которую должна была проявить девица «столь благородного дома».

Главная (хотя и скрытая) аналогия, помогающая раскрыть философию любви Н. Гумилёва, возникает в третьей новелле, которая представляет собой прямую параллель с текстом Евангелия от Луки (глава 4), рассказывающем об искушении Христа дьяволом, в то время как в тексте Н. Гумилёва Кавальканти искушаем Ангелом. Замечу, что в рассказе оппозиция Ангел — дьявол не тождественна противопоставлению добро-зло. Библейский дьявол — символ искушения земным, Ангел в повествовании Н. Гумилёва — символ искушения небесным. В тексте Евангелия дьявол сначала предлагает Христу превратить камень в хлеб, потом обрести власть над всеми царствами и славу их и, наконец, броситься с крыла храма вниз, дабы доказать, что Тот Сын Божий. Ангел в повествовании Н.Г умилева, напротив, сначала предлагает повести Кавальканти туда, «где в свите девушек, окружающих Деву Марию, находится нежная, как шелковистое облако, кроткая Беатриче, прелести которой дивятся даже ангелы», затем туда, «где в серебряных рощах рая проходит яркий, как солнце, невинный, как восточная лилия, Иисус Христос», и, наконец, зовет туда, «где в Силе и Славе, окруженный легионами светлых духов восседает на троне Бог Отец»14. Кавальканти идет за Ангелом, лишь узнав, что в ногах Бога Отца находится «лестница, сияющая золотом, по которой ангелы сходят на землю, а души праведников поднимаются к райским блаженствам»15, идет, чтобы спуститься к своей Примавере. Кавальканти выбирает земное, причем земное, освещенное любовью, а от небесного, даже озаренного образом Беатриче, символизирующей любовь, отказывается.

Особо значимо становится в повествовании число три. В трех новеллах автор рассказывает о трех проявлениях любви (возвышенной неземной, возвышенной земной и приземленной земной); трижды встречаются в повествовании Кавальканти и Примавера, о трех историях любви узнаем мы, участники которых — трое мужчин и три женщины: Данте и Беатриче, Кавальканти и Примавера, Гумилёв и Горенко. Все мужчины — поэты, однако не на этом автор акцентирует внимание читателя: важно, что они любят. Великая любовь дарует бессмертие им и их возлюбленным. И, наконец, в рассказе возникает и переосмысливается библейский символ Святая Троица: Бог Отец, Бог Сын и…Святой Дух — Беатриче, святой дух любви.

Подобное смещение символики можно объяснить, обратившись к философии школы «нового сладостного стиля», к которой принадлежал Гвидо Кавальканти. Возглавлявший ее Гвиницелли искал ответ на вопрос, как примирить небо и землю. К этому примирению он шел через любовь: она должна была снять оппозицию, так как любовь к женщине такое же разумное стремление к высшему благу, как любовь к Богу. Эта идея, на мой взгляд, предопределяет своеобразие интерпретации символа Святой Троицы в рассказе. Богословская трактовка символа Святой Троицы утверждает: Бог есть любовь (и это главное качество Бога); любовь всегда направлена: в символе Святой Троицы она исходит от Бога Отца к Богу Сыну; Святой дух — символ этой любви.

В рассказе Н. Гумилёва Святой Дух воплощает Беатриче — женщина, которая несет в себе святую высоту чувства. Но оппозиция земля — небо этим не снимается, так как Беатриче все-таки принадлежит миру Божественному.

Автор трепетно относится к этой философской концепции, но… такое понимание любви все же не разделяет.

Кавальканти оставляет небо. Этот высокий, светлый, чистый, прекрасный мир для него чужой. Его мир — Примавера — земная женщина, способная пробудить чувство, ни с чем не сравнимой силы. Имя Примавера в контексте этой концепции (кроме перевода с итальянского «весна») обретает новое звучание — первая единственная вера.

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Блок А.А. Без божества, без вдохновенья (цех акмеистов) // Н. С. Гумилёв: pro et contra. СПб., 1998. — С. 467-470.

2) Амфитеатров А.В. «Сегодня». Рига, 1921, 18 сент.

3) Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989, С.42.

4) Блок А. А. Там же, С. 476.

5) Павловский А. «О творчестве Н. Гумилёва и проблемах его изучения» // Николай Гумилёв Исследования, материалы, биография». СПб. 1994. С. 8-9.

6) Грякалова Н. Ю. «Н.С.Гумилёв и проблемы эстетического самоопределения акмеизма» // Николай Гумилёв. Исследования, материалы, биография. СПб., 1994. С. 110-117.

7) Русский читатель был знаком с первым томом «Логических исследований» Э. Гуссерля, вышедшим в 1909 г. с предисловием С. Л. Франка и с его работой « О своеобразии фоненологии как философии» 1912 г.

8) Русский эрос или философия любви в России. — М., 1991.

9) Павловский А. «О творчестве Н. Гумилёва и проблемах его изучения» //Николай Гумилёв. Исследования, материалы, биография. — СПб., 1994. — С. 15.

10) Гумилёв Н. «Радости земной любви» // Сбор. соч.: В 3 т. — М., 1991. — Т.2. — С. 183.

11) Гумилёв Н. Там же. С. 183.

12) Гумилёв Н. Там же. С. 184.

13) Рассказ, написанный до брака двух тогда еще неизвестных России поэтов (что очень важно!), стал рассказом — объяснением, в котором Н. Гумилёв говорит о двух возможных путях развития истории его любви: о любви к статуе (лишь на мгновение ожившей) и любви к женщине-(живой и любящей). Первая любовь окажется предчувствием, вторая — мечтой. Этот повествовательный пласт присутствует в тексте лишь для сегодняшнего читателя: в момент написания рассказа такой подтекст еще не существовал, так как герои жизни А. Горенко ( не А. Ахматова!) и Н. Гумилёв еще не выстрадали своей истории, она еще не стала достоянием культуры. Ее участники еще не заявили о своей причастности к бессмертию. Сегодня жизнь двух поэтов расширяет рамки рассказа, входя на его страницы и диктуя их особую интерпретацию. Это происходит потому, что и рассказ Н. Гумилёва, и его судьба (как и судьба А. Ахматовой) вошли в то особое вневременное пространство, которое называется вечностью.

14) Гумилёв Н. Там же. С. 186.

15) Гумилёв Н. Там же. С. 186


Материалы по теме:

📰 Проза