Лейтмотивная закодированность поэзии Н. Гумилёва (сб. «Романтические цветы»)

теги: стихи, Романтические цветы, сборники

«Самый непрочитанный поэт…» — отзывалась о Гумилёве Ахматова. Утверждение бывшей соратницы поэта по акмеизму не поколеблено и до сего дня. Мы восприняли образную систему поэта как эстетическую целостность и на материале его раннего сборника, обойденного вниманием критики, пытаемся проникнуть в смысл авторских аналогий и прояснить их поэтологическую мотивацию.

Николай Гумилёв (1886–1921) начинал отсчет своим поэтическим книгам со сборника «Романтические цветы». Были собраны воедино 32 стихотворения, написанные в период 1903–1907 годов. Автор издал книгу в Париже в 1908 году тиражом в триста экземпляров. Посвящался сборник «Анне Андреевне Горенко», будущей Ахматовой.

«Романтические цветы» дважды переиздавались Гумилёвым: в составе следующего стихотворного сборника «Жемчуга» (Москва, 1910) они вошли в отдельный раздел, сохранивший заглавие книги, а в 1918 году, за три года до смерти поэта, было осуществлено петроградское издание «Романтических цветов» с добавлением тринадцати стихотворений. Сборник очерчивается как стержневой в его творческом развитии.

Еще будучи гимназистом Николай Гумилёв опубликовал в Петербурге малый сборник стихов «Путь конквистадоров» (1905), но вскоре расформировал его и указывал в качестве своей первой поэтической книги «Романтические цветы». От первого, позже игнорируемого автором сборника осталась лишь неразложимая формула заглавия — символическое выражение жизненного пути поэта. Рано найденная формула с годами приобретала для автора все более емкий смысл. В неисчерпаемо богатом поэтическими формами Серебряном веке программировалась уникальная творческая структура, которую обозначим следующим образом: «Николай Гумилёв — путь конквистадора».

Книга «Романтические цветы» открывается стихотворением «Сонет», перенесенным из сборника «Путь конквистадоров». Лирический персонаж представляется читающей публике:

Как конквистадор в панцире железном,
Я вышел в путь и весело иду,
То отдыхая в радостном саду,
То наклоняясь к пропастям и безднам.1

Вводится образ — выразитель поэтического мира Гумилёва — конквистадор (испан. завоеватель), стилизованный образ средневекового рыцаря. Лирическое Я скрыто за «панцирем железным». Автор настраивается на ролевую поэзию, допускающую притчеобразность стиля с элементами изобразительности и повествовательности. В последующих сборниках он расширяет и традиционную лирическую манеру самовыражения.

Использование персонажной маски давало возможность развивать лиризм посредством косвенных приемов, переводя авторские рефлексии и эмоции в психологический подтекст. Косвенное выражение лиризма мыслилось как движение к формальной новизне. В российской эстетике конца 1900-х — начала 1910-х годов велись разноплановые поиски обновления способов литературно-художественного выражения (Василий Розанов, Велимир Хлебников и др.).

В книге стихов «Романтические цветы» запечатлено особое душевное состояние лирика — ощущение начала жизнетворческого пути, ибо он унаследовал от символистов понятие нерасторжимости поэзии и жизни.

Введение фаталистической формулы «…верю, как всегда, в свою звезду» нагружало космический символ религиозной коннотацией (утренняя звезда — символ Иисуса Христа). Поэт предупреждал, что тематика его стихов уводит от бытовизма («Сады души»): «Я не смотрю на мир бегущих линий, / Мои мечты лишь вечному покорны».Среда духовного обитания лирического субъекта в «Романтических цветах» складывается из устойчивых признаков метафизического мира , где Земля и Небо воспринимаются в мистическом единстве и превалируют глобальность, выключенность из социального и бытового планов, образно выраженная отвлеченность, контрасты типа светлое/темное, добро/зло, желаемое/отвергаемое.

Стихотворение «Сонет» служит лейтмотивным прологом книги, впечатляющей своей семантической и эмоциональной целостностью. Предугадывание поворотов судьбы автора скрыто за абстрагированными метафорическими картинами: кратковременность пребывания «в радостном саду» безмятежности и тревожное ощущение близости «пропастей и бездн». В «Сонете» уже выражена готовность персонажа к смерти («Пусть смерть приходит, я зову любую!»). Но гибель мыслится возможной лишь как результат поединка с судьбой («Я с нею буду биться до конца…»). Ценой самопожертвования гумилевский рыцарь добивался победы как конечной цели борьбы ( «И, может быть, рукою мертвеца / Я лилию дубуду голубую»). Зная о трагической гибели поэта, мы воспринимаем его готовность к смерти как сознательный выбор жизненной позиции. Цветочный символ в конце стихотворения привносит мистический смысл. Цветок лилия в народной символике означает смерть, а голубая лилия ассоциируется со звездой — знаком восторжествования загробной судьбы персонажа.

Так в первом стихотворении сборника прочитывается авторское предугадывание некоей миссии, возложенной на него во внеземном, метафизическом мире. В «Балладе», следующей за «Сонетом», продолжает развиваться метафоризированное сюжетное предсказание жизненной судьбы автора. Лирический субъект текстуально оповещает о своей фаталистической зависимости от «друга Люцифера», т.е. дьявола. Люцифер (в переводе с латинского — утренняя звезда) выступает как метафизический антагонист Бога.

Лирический сюжет разивается в условных романтических декорациях. Для выражения душевных состояний авторского персонажа используются стереотипы из мира природы: спускаться в глубины пещер (уныние, подавленность), видеть небес молодое лицо (радость, ликование). На раннем этапе поэт предпочитал узнаваемые аналогии — знаки душевной настроенности. Пейзажные аналогии в гумилевской лирике на уровне читательского подсознания ассоциировались с фольклорными и с архетипно романтическими.

По признаку узнаваемости аналогий и наращивания проясняемых коннотаций подбирались и вещные реалии. Золотое с рубином кольцо, полученное героем «Баллады» в подарок, пророчило счастье («солнце зажглось для меня»). Но кольцо с рубином получено в подарок от Люцифера: оно всего лишь приманка. Подарку от Сатаны надлежало исчезнуть, что и происходит в балладном сюжете. В финале произведения история жизни героя прочитывается как трагическая: «Люцифер распахнул мне дорогу во тьму».

Героя «Романтических цветов» притягивает общение с Сатаной («Пещера сна»). Обитатель Преисподней именуется «давним другом» («Умный дьявол»). Притчеобразная песенка дьявола о моряке, плававшем «в пучине» морских волн , заканчивается недобрым предсказанием:

Но помни, — молвил умный Дьявол, —
Он на заре пошел ко дну.

Присутствие Дьявола на страницах лирической книги сюжетно организует атмосферу непрерывного ожидания грозящих герою опасностей. Сатана в качестве персонажного кода играет роль антагониста лирического персонажа, теневой стороной его сознания, гумилевским черным человеком. Люцифер в «Романтических цветах» относится к персонажным кодам мифологического естества.

Третьим после «Сонета» и «Баллады», составляющих своеобразный эмоциональный зачин книги, позиционируется стихотворение «Оссиан». С помощью реального и мифологизированного образа воина и средневекового барда кельтов выражалось желание лирического субъекта вырваться из будничной, бессобытийной обстановки и перенестись в экстремальные условия: «Я слышу, как воздух трепещет от грозных проклятий». Авторскую настроенность выражает и характер сравнения в мысленно созерцаемой им картине морского боя: «…багровела луна, как смертельная рана». Природное сравнение выдвигает ценимое автором чувство предвкушения опасностей. В сборнике «Жемчуга» (Москва, 1910) луна будет сравниваться со «…щитом давно убитого героя»(«Одержимый»). Тем самым поэт свяжет пейзажную аналогию с вещной, передавая собственное чувство ностальгии по героике. Мотив томления в домашнем плену получал продолжение в третьем стихотворном сборнике Гумилёва «Чужое небо» (Санкт-Петербург, 1912). Мотив конкретизирован в стихотворении «У камина»: «Я узнал, узнал, что такое страх, / Погребенный здесь в четырех стенах». Вещные коды (камин, стена) выражают авторское ощущение дискомфорта в домашней среде.

Жажда роковых испытаний в жизни естественно влекла за собой тему смерти. Тема художественно исследуется с разных сторон. У молодого поэта возникает особое восприятие жизни, исходной точкой которого признается смерть. Гумилёвский герой в «Романтических цветах» не в силах оторваться от преследующей его тени Люцифера, смерть в его представлении выступает оборотной стороной, изнанкой жизни. Поэтизацию смерти находим в одноименном стихотворении: «Нежной, бледной, в пепельной одежде / Ты явилась с ласкою очей» («Смерть»). В поэтизацию смерти привносится и эротический нюанс: «Ты казалась золотисто-пьяной, / Обнажив сверкающую грудь» (с.84). Находит место в сборнике и обытовленный, огрубленный лик смерти: «…глянет в очи / Смерть, старик угрюмый и костлявый, / Нудный и медлительный рабочий» («За гробом»). Эмоционально фиксируется граница жизнь/смерть («Самоубийство»). С мотивом смерти сплетается мотив упоения боем и мужания воина («И неслась по жилам кровь быстрее, / И крепчали мускулы руки» — с.84"). В качестве образной аналогии смерть проникает в духовную сферу деятельности: «И думы, воры в тишине предместий, / Как нищего , во тьме меня задушат» («Думы»). Ранний Гумилёв восприимчив к танатологическим мотивам как наследник символистов, усматривающих конфликтность подлинного искусства в неразложимой бинарной формуле жизнь / смерть.

Лейтмотивностью и образными средствами поэт стремился замещать психологизм. Презрение к психоложеству подняли на щит вовоявленные футуристы, и психологизм инстинктивно скрывался в подпочвенных водах художественности. Анна

Ахматова предупреждала, что самое характерное для стихов Гумилёва — их зашифрованность.2

С одушевлением романтика поэт воспевал оружие — племенное или рыцарское, воспроизводящее колорит минувших боевых эпох: «На испытанном луке дрожит тетива, / И все шепчет и шепчет сверкающий меч» (с.87). Дикарский лук и рыцарский меч в гумилевских стихах относятся к вещным кодам. Старинное оружие поэтизируется им как эмблема храбрости и выносливости.

Внимание к реакциям и нравам экзотических хищников (к ягуару, гиене, удаву, льву, тигру) в его лирике входит в мотивацию испытания человека смертью. Хищный зверь — образный катализатор такого испытания. Это любимый Гумилёвым зооморфический код. Стихотворение «Игры» переносит читателя на арену римского Колизея. В момент принятия смерти главным нравственным требованием автора оказывается чувство человеческого достоинства. Вождь германского племени алеманов, противник римлян, держался на кровавой арене так, что сдерживал даже разъяренных «волков и туров», и «голодные тигры лизали / Колдуну запыленные ноги»(с.109). Мифологичность описания оправдана авторской интенцией. Как чудо расценивается мужественное поведение человека, принимающего смерть.

Перевоплощение лирического субъекта в хищника, мотивированное пространством сна, следует общей линии образно выраженной аргументации выпавшего автору «недоброго жребия» («Ягуар»): «Превращен внезапно в ягуара, / Я сгорал от бешеных желаний…». Следует ироническое осознание своего неполного психологического соответствия с хищником. Допустив милосердие во имя любви, герой встречает смерть: «И достался, как шакал, в добычу / Набежавшим яростным собакам».

В «Романтических цветах» повторяется мотив гибельного искушения любовью с образными параллелями из мира хищных животных. Пережитое героем потрясение в стихотворении «Ужас» вызвано приближением к нему в ночном мраке «головы гиены» «на стройных девичьих плечах» и парализующим ощущением власти хищницы над ним («Ты сам пришел сюда, ты мой!»). Создается аллюзия библейского образа гиены огненной. Фантастмагорическое отражение переживаемого субъектом «бледного ужаса» в «бесчисленных зеркалах» — формально организованная психологическая экспрессия. Осуществляется соединение зооморфного кода (гиена) с вещным кодом (зеркало). Зеркало в «древних верованиях» символизирует «магическую связь» между объектом и его отражением3. Образ зеркала стереотипен, но посредством его введения автор передает максимальную напряженность испытанного им мучительного переживания.

Воображение героя не в силах вырваться из мира, где властвует Люцифер (« За гробом»). Узнаваемы приметы этого сумрачного подземного мира: пещера с гробницами и всевластие смерти. Мечта персонажа о «небесном храме» остается химерой — реален лишь страх загробного возмездия за неправедную жизнь («Ты не сможешь двинуться и крикнуть… / Это все. И это будет вечно», с.100). Мучения поэта связаны с нравственными коллизиями вселенского масштаба.

Женский образ в поэтической книге «Романтические цветы» приближается к герою по линии их общей склонности отдаваться дьявольским наваждениям. Творческая природа обоих выводит их из плоскости общепринятого. Они выведены из бытового плана, как Мастер и Маргарита у Булгакова. Героиня, от лица которой ведется повествование в стихотворении «Влюбленная в дьявола», не сознает опасности для себя, в отличие от родственников, пытающихся спасти ее чтением псалмов, разгоняющих «мрак и тьму».

В грезах влюбленного персонажа «Романтических цветов» возникает видение «двух белых гробов», «поставленных рядом» («Мне снилось»). В стихотворении «Любовники» опять победительницей оказывается смерть — «их сердца живут одной любовью», но не на земле, а в загробном мире. Возможно, Гумилёв предсказывал загробную любовь с «подругой», решившись на переиздание «Романтических цветов» в 1918 году — в год разрыва их супружеских отношений. А в сборнике остается аллюзия сюжета поэмы М. Ю. Лермонтова «Демон».

Но в день венчания 25 апреля 1910 года поэт преподнес невесте «Балладу», написанную в средневековой канонической форме (произведение вошло в сборник «Чужое небо»). Баллада состоит из трех строф с конечной строкой-рефреном «Блеснет сиянье розового рая». В так называемой Посылке (стихотворной приписке к балладе) он обуславливает свое обращение к любимой:

Тебе, подруга, эту песнь отдам.
Я веровал всегда твоим стопам,
Когда вела ты, нежа и карая,
Ты знала все, ты знала, что и нам
Блеснет сиянье розового рая.

Однако будущее с любимой представлялось поэту призрачностью в розовом свете: он сознавал, что не создан для семейной жизни. Штрихи его характерологического портрета запечатлены Анной Ахматовой в сборнике «Вечер», в стихотворении «Он любил…»(1910):

Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил , когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
…А я была его женой"4.

Психологически поэт-рыцарь готовился к отражению отовсюду подстерегающих его опасностей. Он как бы диктовал предпочитаемое им поведение личности в мироздании, стараясь объединить слово с делом. Недобрые предчувствия и и порожденная ими эскалация душевного напряжения выливались в апокалиптические пророчества, как, например, в стихотворении «Выбор»:

Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лёт,
И на дне мирового колодца
Он безумье свое проклянет.

Выражение «на дне мирового колодца», подразумевающее адское пространство, содержит реминисценцию из рассказа Эдгара По «Колодец и маятник». Описание расплаты, ожидающей тех, кто решится на разрушение мирового порядка, дается с привлечением образности, подразумевающей обобщенный смысл: «Разрушающий будет раздавлен, / Опрокинут обломками плит, / И, всевидящим богом оставлен, / Он о муке своей возопит»(с.88). По истечении определенного исторического времени эсхатологические предчувствия Гумилёва воспринимаются как осуществившиеся пророчества.

Финал стихотворения «Выбор» звучит как предсказание о возмездии свыше за восторжествование насилия на Земле («Не спасешься от доли кровавой, что земным предназначила твердь»). Вопрос ставился об участии в кровавом метаисторическом сюжете каждой отдельной личности («Но молчи: несравненное право — / Самому выбирать свою смерть»). Реальность соответствий усматривается во времени создания поэтической книги — после жестокого подавления революции 1905 года в России. Тогда общественный пессимизм , как примету переживаемой эпохи, начала улавливать современная литература (Леонид Андреев: "Тьма, «Иуда Искариот», «Рассказ о семи повешенных»). Сборник «Романтические цветы» принадлежал романтическому пессимисту, познавшему, при эпизодических всплесках радостных озарений, привычный привкус отчаяния.

Синтетически сжатая притчеобразнность развита в стихотворении «Основатели». Рассказывается об основании мегаполиса Ромулом и Ремом . Мегаполис мыслится как модель мира:

Ромул и Рем взошли на гору,
Холм перед ними был дик и нем.
Ромул сказал: «Здесь будет город».
«Город как солнце», — ответил Рем.

Миф об основании Рима орнаментирован литературными аллюзиями: из поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник», а также из книги-утопии Томаззо Кампанеллы «Город солнца». Концовка стихотворения ведет за собой типично гумилевскую тему крушения замысла создателей гармонии и восторжествование сил разрушения:

«Здесь будет цирк, — промолвил Ромул, —
Здесь будет дом наш, открытый всем».

«Но надо поставить ближе к дому
Могильные склепы», — ответил Рем.

За формально-содержательной простотой построения стихотворной притчи таились глобально обобщенные тягостные предчувствия поэта.

Обратимся к основной маске персонажа «Романтических цветов». Возникает авторский идеальный образ, мыслимый литературно-драматургически как образ средневекового рыцаря. Сокрытие лица за железным панцырем конквистадора дает поэту желанную свободу для выражения метафизических идей. Кумир Гумилёва Александр Блок в 1910 году выступил с речью в петербургском Тенишевском училище. Речь его была посвящена памяти Владимира Соловьева (1860–1900). Блок назвал Соловьева «рыцарем-монахом», подчеркивая, что определил загробный, «невидимый образ» поэта и религиозного философа: «Здесь бледным светом мерцает панцырь, круг щита и лезвие меча под складками черной рясы». Щит и меч — средства: «для рыцаря бороться с драконом, для монаха — с хаосом, для философа — с безумием и изменчивостью жизни»5. Подобного рыцаря с железным забралом, щитом и мечом представлял Гумилёв как свой желанный образ.

Во вторую поэтическую книгу «Жемчуга»(Москва,1910) автор включил стихотворение «Одержимый», внутренне связанное с «Сонетом» из «Романтических цветов». Там авторский персонаж побежден той сверхсилой, которая одерживает верх в «сумрачных победах»(«Мне сразу в очи хлынет мгла…»). Но участник «темного дикого боя» воспринимается живыми как праведник: «Вот странный паладин, / С душой, измученной нездешним» (паладин означает рыцарь). Василий Немирович-Данченко, писатель-эмигрант, откликался позже в своих воспоминаниях: «Настоящий паладин, живший миражами великих подвигов»6. Добавим, что тяга Гумилёва к подвигам уравновешивалась соответствующими поступками, такими как экспедиции в Африку и пребывание в действующей армии на фронте. В Африке, кроме предвкушения испытаний на храбрость и выносливость, поэт находил экзотический земной рай — желанную для него альтернативу цивилизации.

В третьей гумилевской книге стихов «Чужое небо»(Санкт-Петербург, 1912) помещено стихотворение «Вечное». Герой готовится к духовному перерождению после смерти: «О день, когда я буду зрячим / И странно знающим, спеши!»(с.164).

Целый ряд стихотворений в последующих сборниках «Колчан»(1916), «Костер»(1918), «Огненный столп»(1921) содержат предсказания о преждевременной, близящейся гибели: «Мы дрались там… Ах да! Я был убит»(с.166). Видения собственной смерти обрастают бытовыми подробностями: «И умру я не на постели, / При нотариусе и враче, / А в какой-нибудь дикой щели, / Утонувшей в густом плюще». Ближе к надвигающейся реальности предсказание своего конца в стихотворении "Ты пожалела, ты простила… " (из цикла «К Синей звезде»):

И не узнаешь никогда ты,
Чтоб в сердце не вошла тревога,
В какой болотине проклятой
Моя окончилась дорога (с.369).

Известно, что, находясь в тюрьме в ожидании расстрела, Гумилёв читал «Илиаду» Гомера, а на десять лет раньше он начал стихотворение «Современность» (1911) строкой: « Я закрыл „Илиаду“ и сел у окна». Чтение «Илиады» совершалось в тюремной камере: «Что-то ярко светило — фонарь иль луна, / И медлительно двигалась тень часового»(с.166). Гомер сопровождал русского поэта и на завершающем этапе его земного пути. Но земным путем судьба Гумилёва не завершалась. Он готов был оплатить не только прижизненной, но и загробной мукой свою высшую миссию поэта («Я верил, я думал…»,1912):

И если я волей себе покоряю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны — поэт, чародей,
Властитель вселенной, — тем будет страшнее паденье.

Александр Блок откликнулся в письме к Гумилёву признанием, что стихотворение «Я верил, я думал…» ему полюбилось7. В «Канцоне второй»( в сборнике «Костер») поэт обращался к Богу с мольбой разрешить его сомнения в мыслях о своем предназначении на земле: «Если праведно я пою, / Дай мне , господи, дай мне знак, / Что я волю понял твою»(с.266). Уместно подчеркнуть по сути константный религиозный настрой Гумилёва: он «оставался на всю жизнь глубоко верующим человеком»8.

Посмертный сборник Николая Гумилёва «Огненный столп»(Петроград,1921) открывается программным стихотворением «Память». Поэт уже имел возможность осознать свою жизнетворческую эволюцию и приходил к метафизическому самоопределению:

Я угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле.
Я возревновал о славе Отчей
Как на небесах, и на земле.

Как на своего незримого проводника в мир иной Гумилёв уповал на Иисуса Христа. К образу Христа он обращался в стихах неоднократно. Литературовед Леонид Долгополов заметил, что А.Блок использовал в финале поэмы «Двенадцать» строку из стихотворения Гумилёва «Христос»(сб."Жемчуга",1910): «Он идет путем жемчужным…»(см.с.558).

Повидимому Николай Гумилёв — один из русских поэтов-вестников, как их именует Даниил Андреев в своем метафизическом трактате «Роза Мира». Так же, как М.Лермонтов и А.Блок, он чувствовал подсознательно свою связанность с потусторонностью. Умер Гумилёв спустя несколько недель после смерти Блока, в возрасте тридцати пяти лет.

Как оповещает нас автор «Розы Мира», создававшейся в середине ХХ века, Гумилёв «не имел нисходящего посмертия» и «сразу после смерти» на земле «вступил через миры Просветления в Синклит» (т.е. в высший слой российской метакультуры, где пребывают «просветленные человеческие души»)9.

* * *

Предлагаемая статья о Гумилёве является выражением несогласия с новейшими авторитетными толкователями его творчества, в числе которых Алексей Павловский и Вячеслав Вс. Иванов. Приведем высказывание В.Иванова: "Он удивительно поздно раскрывается как большой поэт. Это надо иметь в виду теперь, когда с ним начинают заново знакомиться и знакомить. Не стоит это знакомство обставлять академически, в хронологическом порядке первых сборников, которые могут только от него оттолкнуть, во всяком случае едва ли привлекут людей, искушенных в достижениях новой русской поэзии… " («Поэтический мир Н. С. Гумилёва»)10.

Вячеславу Иванову вторит Алексей Павловский в статье «О творчестве Николая Гумилёва и проблемах его изучения». Говоря о «замедленности развития» поэта, он тем не менее ставит вопрос о необходимости «выработки общего взгляда на эволюцию и характер его пути»11.

Мы включились в выработку «общего взгляда». Заметим, что художественный мир великого поэта нерасчленим, и все без исключения микроэлементы и частности значимы для изучения макромодели.

Содержательно-эмоциональная наполненность поэзии Гумилёва по истечении значительного отрезка времени порождает впечатление, будто какая-то неведомая сила влекла поэта за пределы замкнутого мира цивилизации. Его муза не вдохновлялась бытовой повседневностью, с чем связана недостаточная выявленность облика лирического субъекта в стихах. Желая вывести русскую поэзию ХХ века к новой реальности, он искал идеалы в первобытных представлениях о жизни на земле (племенные нравы и страсти), двигался вспять, к так наз. «естественному человеку»(«Я читаю стихи драконам, / Водопадам и облакам» — « Я и вы»). Адамизм и Библия служили ему смысловыми опорами для «семантических сдвигов» в поэзии (термин формалистов). Об этих сдвигах сигнализируют и названия его сборников: «Колчан», «Костер», «Огненный столп».

Поэт, мысливший во вселенских категориях, пытался представить себе , в каком направлении движется человечество, и переживал глубинным чувством («шестое чувство» — его словосочетание ) надвигавшийся апокалипсис: реально надвигались мировая война в Европе и революционный переворот в России .

Высшей целью для него, верующего христианина, оставалась возможность преображения катастрофальных предчувствий в искусстве слова. Потому его двустишие из «Волшебной скрипки» (1908) звучит как раннее напутствие самому себе и одновременно как автоэпитафия:

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

Всю жизнь он стремился «поднять поэзию до уровня религиозного культа, вернуть ей …ту силу, которою Орфей очаровывал даже зверей и камни»12.

Последний текст воина и поэта был запечатлен на стене общей камеры тюрьмы на Шпалерной в Петрограде: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилёв»13. Конквистадор отправился в свой последний, гибельный путь. Видимо, творческое сознание поэта накануне гибели возвращалось к своим истокам, запечатленным в «Романтических цветах».

Подведем итог анализа. В поэтической книге «Романтические цветы» составилась система метафоризации, основанная на взаимозависимых аналогиях. Различаются пейзажные, вещные, зооморфные и персонажные аналогии, играющие роль образных кодов. Коды объединены лейтмотивным звучанием, сливающимся в глобальный метафизический подтекст. Ранний Гумилёв стремился выразить свои метафизические ощущения и предчувствия, растворяя психологизм и медитативность в обновляемых им водах изобразительности. Целью его было воссоединение земного с потусторонним в жанре лирики, ищущей современные литературные средства, уводящие от символизма как направления в искусстве ХХ века.

Примечания:

1. Гумилёв Николай. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград,1988, с. 81. В дальнейшем цитируется по данному изданию с указанием страницы в тексте.

2. См. «Самый непрочитанный поэт». Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилёве // «Новый мир», 1990, №5, с. 222
(«Я знаю главные темы Гумилёва. И главное — его тайнопись»).

3. Бидерман Ганс. Энциклопедия символов. Перевод с немецкого. Москва, 1996, с. 95.

4. Ахматова Анна. Сочинения в двух томах , т. 1. Москва, 1990, с. 43.

5. Блок Александр. Собрание сочинений в восьми тамах, т.5. Москва, 1962, с. 751, 760.

6. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. Париж — Нью-Йорк, 1989, с. 229.

7. Блок Александр. Собрание сочинений в восьми томах, т.8. Москва; Ленинград, 1963, с. 386.

8. Высотский О. Семейная хроника Гумилёвых // Гумилёв Николай. Золотое сердце России. Сочинения. Кишинев, 1990, с.708.
О религиозности Гумилёва см.: Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилёва. В антологии "Н. С. Гумилёв. PRO ET CONTRA. Санкт-Петербург, 1995, с.599.

9. Андреев Даниил. Собрание сочинений в трех томах, т.2. Москва, 1995, с.138,593.

10. Цит. по: «Николай Гумилёв. Исследования и материалы. Библиография».Санкт -Петербург, 1994, с.9.

11. Там же, с. 8, 9.

12. Иванов Георгий. Собрание сочинений в трех томах, т.3. Москва,1994,с.490 («О поэзии Н.Гумилёва»).
13. См. Николай Гумилёв. Исследования и материалы. Библиография, с.298 (М. Эльзон. «Последний текст Н. С. Гумилёва»).